Враги. История любви - Исаак Зингер

Мишна: "И вот обязанности, которые жена выполняет для своего мужа. Она мелет, печет, стирает, варит, кормит ребенка, убирает постель и прядет шерсть. Если она привела с собой служанку, то она не мелет, не печет и не стирает. Если она привела двух, то она не варит и не кормит ребенка; если трех, она не убирает постель и не прядет шерсть; если четырех, то она сидит в гостиной. Рабби Элизер говорит: "Даже если она привела ему полный дом служанок, он должен заставить ее прясть шерсть, потому что ничегонеделание приводит к болезни духа".

Гемара: "Она мелет? Но это делает вода — имеется в виду, что она готовит зерно к помолу. Или речь может идти о ручной мельнице. Эта Мишна не во всем согласуется с рабби Хийя, потому что рабби Хийя сказал: женщина, она тут только для красоты, для детей. И дальше сказал рабби Хийя: Всякий, кто желает, чтобы дочь его была прекрасна, должен кормить ее молодыми цыплятами и заставлять ее пить молоко до тех пор, пока она не вступит в возраст зрелости…"

Телефон снова зазвонил, и в этот раз Герман не считал звонков. Он покончил с Машей. Он поклялся, что откажется от всякого мирского честолюбия, преодолеет распущенность, в которой погряз, когда заплутал, оставив Бога, Тору и иудаизм. Прошлой ночью он не ложился спать и пытался проанализировать современного еврея и свой собственный образ жизни. Он снова и снова приходил к одному я тому же выводу: если еврей хотя бы на шаг отступает от Шульхан Арух, он попадает в область всего низменного — фашизма, большевизма, убийств, супружеской неверности, пьянства. Что могло помешать Маше быть тем, чем она была? Что могло изменить Леона Тортшинера? Что могло удержать от отвратительных поступков евреев, работавших в ГПУ, капо в лагерях, воров, спекулянтов и доносчиков? Что могло помешать Герману все глубже утопать в его болоте? Не философия, не Беркли, Хьюм, Спиноза, не Лейбниц, Гегель, Шопенгауэр, Ницше и Гуссерль. Все они проповедовали некую мораль, но она не могла помочь противостоять искушению. Можно одновременно быть спинозистом и нацистом; можно быть знатоком гегелевой феноменологии и все-таки сталинистом; можно верить в монады, в дух времени, в слепую волю, в европейскую культуру и все равно совершать преступления.

Ночью он провел в себе полную инвентаризацию. Он обманывал Машу, Маша обманывала его. Оба имели одну и ту же цель: в те немногие годы, которые еще оставались им до того момента, когда наступит тьма, взять от жизни наслаждений как можно больше — а потом придет конец, окончательный конец, вечность без вознаграждения, без наказания. без желаний. За этим мировоззрением, как за ширмой, нарывом разрастался обман и набухал принцип "сила прежде права". Этого можно было избежать, только обратившись к Богу. И какая же вера могла дать ему убежище? Не та, которая во имя Бога организовывала инквизицию, крестовые походы, кровавые войны? Для него оставался только один выход: вернуться к Торе, к Гемаре, к еврейским книгам. А что же его сомнения? Но даже если сомневаешься в существовании кислорода, дышать-то все равно надо. Можно отрицать силу тяготения, но все равно приходится ходить до земле. Раз он задыхался без Бога и Торы, он должен был служить Богу и изучать Тору. Он раскачивался и говорил: "И она кормит своего ребенка. Итак, я бы сказал, что Мишна не согласуется со школой Шамаи. "Если она дала клятву не кормить ребенка грудью", — говорит школа Шамаи, "она забирает у него грудь изо рта", а школа Гилеля говорит, "что муж заставляет ее, и она должна кормить".

Снова зазвонил телефон. Ядвига вышла из кухни, держа утюг в одной руке и кастрюлю с водой в другой.

"Почему ты не подходишь к телефону?"

"Я больше никогда не буду в праздничные дни подходить к телефону. А если ты хочешь быть еврейкой, больше никогда не гладь в день Шмини Азерес".

"Но это ты пишешь по субботам, не я".

"Я больше не буду писать по субботам. Если мы не хотим быть такими, как нацисты. — мы должны быть евреями".

"Ты дойдешь сегодня со мной на куфот?"

"Говори хакафот[7], а не куфот. Да, я дойду с тобой. Если ты хочешь быть еврейкой, ты должна совершить ритуальные омовения".

"Когда я стану еврейкой?"

"Я поговорю с рабби. Я научу тебя, как произносить молитвы".

"У нас будет ребенок?"

"Если есть на то воля Божья, то будет".

Ядвига покраснела. Она была вне себя от радости.

"Что мне сделать с утюгом?"

"Отложи его до конца праздничных дней".

Ядвига постояла еще немного, потом пошла в кухню. Герман потрогал подбородок. Он не брился, у него росла борода. Он решил, что больше не будет работать для рабби, потому что эта работа — обман. Он подыщет себе место учителя иди что-нибудь в этом роде. Он разведется с Тамарой. Он будет делать то, что делали до него сотни поколений евреев. Раскаяние? Маша никогда не раскается. Она современная женщина до мозга костей, с тщеславием и всеми заблуждениями современной женщины.

Самое умное было бы — покинуть Нью-Йорк и начать заново в каком-нибудь отдаленном штате. Иначе он все время будет стремиться к Маше. Одна мысль о ней возбуждала его. Беспрерывные звонки телефона говорили ему, какие мучения она испытывала, как она желала его, как была связана с ним. Он читал замечания Раши к Талмуду. Он не мог помешать тому, что ее язвительные слова проникали в него — ее колкие замечания, ее презрение к тем, кто хотел ее и бегал за ней, как кобель за сучкой в период течки. Она, без сомнения, найдет, как объяснить свое поведение. Она была способна объявить свинью кошерной пищей тут же создать основательную теорию, доказывающую это.

Он сидел над Гемарой и пялился на буквы и слова. В этих книгах он был дома, Его родители склонялись над этими страницами, его деды и бабки, все его предки. Эти слова никогда не имели адекватного перевода, их можно было только интерпретировать. Даже фраза за "женщина здесь ради своей красоты" имела в контексте глубокое религиозное значение. В этом месте он думал о школе, о женской части синагоги, о покаянных молитвах, о плаче по мученикам, о жизнях, пожертвованных во имя Божье — но не о косметике и фривольных развлечениях.

Возможно ли объяснить это постороннему? Еврей брал слова с рыночной площади, из мастерской, из спальни и освящал их. В Гемаре у слов "вор" и "разбойник" иные оттенки, они вызывают иные ассоциации, чем в польском и английском. Грешники в Гемаре воруют и обманывают только для того, чтобы евреи могли извлечь из этого урок — чтобы Раши мог написать свой комментарий, чтобы Тозафот мог создать свой великолепный комментарий к комментарию Раши; чтобы ученые раввины вроде реба Самуэла Идлиша, реба Меира Люблинского и реба Шломо Дурие продолжали искать ясные ответы и чтобы они могли почувствовать новые тонкости и осознать новые взгляды. Даже язычники, упоминавшиеся в Гемаре, молились своим богам лишь затем, чтобы талмудический трактат мог поведать об опасностях языческих богослужений.

Телефон снова зазвонил, и Герману показалось, что сквозь звон он слышит машин голос: "Выслушай но крайней мере, что я хочу сказать тебе!" По всем законам судопроизводства обе стороны имеют право высказаться. Герман знал, что снова нарушает свое слово — но не смог удержаться от того, чтобы встать и поднять трубку.

"Алло".

На другое конце провода было тихо. Маша не могла выговорить ни слова.

"Кто это?", — спросил Герман.

Никто не ответил.

"Ты шлюха!"

Герман услышал шорох быстрого вздоха.

"Ты жив еще??", — спросила Маша.

"Да, я еще жив".

Снова долго было тихо.

"Что случилось?"

"Случилось то, что я понял, что ты дрянь". Герман кричал. Слова рвались из него.

"Ты рехнулся!", — возразила Маша.

"Я проклинаю день, когда встретил тебя! Отродье!"

"Боже мой! Что я сделала?"

"Ты заплатила за развод проституцией!"

Герману казалось, что голос, кричавший это, был не его голос. Так ревел его отец, когда обличал неверующего еврея: гой, дьявол, отщепенец! Это был древний еврейский вопль — вопль против тех, кто нарушил заповеди. Маша начала кашлять. Казалось, она задыхается.

"Кто рассказал тебе это? Леон?"

Герман обещал Леону Тортшинеру не называть его имени. Все-таки он запретил себе лгать. Он молчал.

"Он злобный черт и…"

"Может быть, он и злобный, но он сказал правду".

"Он потребовал этого от меня, но я плюнула ему в лицо. Вот правда! Если я лгу, то пускай завтра утром я больше не проснусь и пускай я покоя не найду в гробу. Сведи нас лицом к лицу, и если он отважится повторить эту подлую ложь, я убью его и себя тоже. О, Господи!"

Маша причитала пронзительно, и ее голос тоже звучал не как голос; это был глас еврейки прошедших времен, которую несправедливо обвинили в дурном поступке. Герману казалось, что он слышит голос ушедших поколений.

"Он не еврей! Он нацист!"

Маша плакала так громко, что Герману пришлось отодвинуть трубку от уха. Он стоял и слушал ее плач. Вместо того, чтобы затихать, плач становился все громче. Германом снова овладел гнев.