Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания - Фёдор Головкин

Вот подлинный текст этой последней депеши, находившейся в Архиве министерства иностранных дел в Москве:

«Ваше Сиятельство,

Судно «Парфенона» наконец ушло, чтобы присоединиться к английскому флоту, и я этому очень рад, ибо с тех пор как я в Неаполе, я не переставал в своих письмах повторять Вашему Сиятельству: «оно ушло», а потом: «оно еще не ушло» — это не особенно интересно ни для Вас, ни для меня и т. д.

Неаполь, 4 августа 1795 г.»

Бесцеремонность, с которой Головкин составил эту депешу, повторяется в другой депеше, может быть, единственной в своем роде в летописях дипломатии:

Депеша графа Федора Головкина вице-канцлеру графу Остерману.

«Ваше Сиятельство,

На сей раз я принужден ограничиться признанием знаменитого Монтеня: «Я знаю, что я ничего не знаю». Есть много заграничных новостей, но Ваше Сиятельство узнаете о них лучше другими путями, а из Неаполя я только могу засвидетельствовать Вам свое почтение, с коим я имею честь быть Вашего Сиятельства и пр.

Неаполь, 16/27 октября 1795 г.»[139].

Эти любопытные образцы дипломатической переписки графа Федора доказывают, что непринужденность его прозы легко могла раздражить такого высокомерного и педантичного начальника, каким был старик Остерман.

Очень жалко, что граф Федор в своих «Воспоминаниях» обходит молчанием все личные передряги, которые ему пришлось испытать во время его краткого пребывания в Неаполе. Эти подробности были бы гораздо интереснее, чем характеристики главных действующих лиц этого Двора, которые, впрочем, тоже стоят того, чтобы о них вспомнить[140].

Докладная записка от 20 февраля 1796 г., которую Головкин представил императрице в свое оправдание[141], пополняет этот недостаток, но лишь до некоторой степени. В ней слышится не беспристрастный историк, а преобладает личная нота, и сквозь жалобы несчастного дипломата, потерявшего свое место и милость императрицы, проглядывает скорее ветреность молодого человека. Таким образом эта записка не прибавляет новых подробностей к печальной истории неаполитанского Двора.

Граф Федор был отозван из Неаполя в декабре 1795 г., после того, как он пробыл там неполный год. Судя по его рассказу, возвращение его в Россию совершалось отнюдь не с той быстротой, которой можно было ожидать. Подобно провинившемуся в какой-нибудь шалости школьнику, возвращающемуся нерешительным шагом домой, мы видим графа Головкина, подвигающимся небольшими этапами к северной столице, где его ожидают упреки, немилости, а может быть, и строгое наказание.

Два целых месяца он бродил по Венеции. Здесь его приятель, принц Нассау-Зигенский, устроил во дворце Лоредан, название которого его прельстило еще больше, чем самая местность. «Здесь он открыл нечто в роде приюта для эмигрантов, где каждый мог платить или служить, смотря по своим средствам, — пишет граф Федор, — и я сам провел там два месяца, когда, возвращаясь с неаполитанского посольства, я хотел выиграть время, чтобы узнать причины моего отзыва. Неимущие принимались там беспрепятственно и не платили ничего, а принцесса Нассауская прекрасно исполняла роль хозяйки… Она была полька, урожденная Гоздьско, разведенная жена князя Сангушко и, кажется, еще кого-то, и отличалась своею красотою. Будучи в восторге, что ей удалось сделаться женой короля авантюристов, она, смотря по своему настроению и по обстоятельствам, казалась начитанной, скромной, покладистой или смелой и так умела лгать, что приобрела этим знаменитость. Возвращаясь однажды из собора св. Марка после богослужения в день св. Пасхи мы не без иронии спросили ее, о чем было сказано в проповеди? — «Об астрономии», — ответила она. Можно представить себе наше удивление. «Как об астрономии, в день Св. Пасхи?» — «Да, об астрономии», — и она начала сочинять нам прекрасную речь. «Ужасно, — сказал ей на это серьезно епископ Ломбе, — так врать после того, как вы молились Богу, хотя надо полагать, что та проповедь, которую вы нам сказали, была лучше той, которую вы слыхали». Но ее ничто не могло смутить[142].

Через пять месяцев после своего отъезда из Неаполя, граф Федор добрался, наконец, до русской границы. Там его тотчас же арестовали и отвезли в Пернов, маленькую крепость в Лифляндии, где он был заключен. Рассказ о его пребывании в этой крепости, и о последующем освобождении содержит интересные места; он будет приведен под статьей «Пернов».

Воспоминания о Дворе и царствовании Павла I графа Федора дают нам некоторые разрозненные сведения о жизни графа при Дворе Императора Павла I. Хотя ему был внушен строжайший запрет острить, но кажется, что он не мог вполне отказаться от этого любимого препровождения времени. Он не сумел снискать милости своего строгого и капризного государя и 22 июня 1800 г. был изгнан из столицы, с обязательством жить в своих имениях. Год, проведенный им в этом изгнании, он употребил на обучение деревенских детей азбуке, на покрывание лаком своих экипажей и на составление всемирной истории[143].

Восшествие на престол императора Александра I вернуло ему свободу; он воспользовался ею, чтобы отныне вести жизнь космополита. Первые годы XIX века он прожил в Дрездене[144], этом Эльдорадо отставных русских, где он вел знакомство с д’Антрэг и д’Армфельдом, а в особенности сблизился с Меттернихом. В 1804 г. мы его встречаем в Берлине, где он принимает участие в придворных увеселениях, устраиваемых по почину молодой и прекрасной королевы Луизы. В 1806 г. он снова туда возвратился с берегов Женевского озера, где он часто посещал замок Коппе. На сей раз он стал давать королеве советы по политическим делам, что крайне не понравилось при Дворе. Затем он поехал в Москву, но остался там не дальше заключения Тильзитского мира. После этого он поселился в Париже, где он занимал вначале красивую квартиру на улице Кастилион[145], обставленную с роскошью, какая подобает русскому графу. Впоследствии он купил, в окрестностях Парижа, дачу, которую назвал «Монталлегр»[146].

«Я пользовался большим успехом в обществе, что во Франции имеет такое решающее значение, — рассказывает граф Федор, — ибо, благодаря моим манерам, моим разговорам и даже моим недостаткам, я представлял из себя настоящего француза: одно лишь мое политическое ничтожество не соответствовало тем любезностям, которыми меня осыпали. Очутившись с самого начала среди лучшего общества, я походил на растение, разведенное в хорошие дни старины».

Где находился граф Федор Гаврилович в 1812 г., столь бурном для его родины? Он об этом не говорит ни в Воспоминаниях, ни в письмах. Но в Национальном Архиве имеется один документ, ясно доказывающий, что он за все время войны с Россией находился во Франции: 19-го июля 1811 г. он просит у Паскье, префекта полиции в Париже, разрешения уехать на минеральные воды, в Контрексвилль — по семейным обстоятельствам и для здоровья. «Будьте так любезны узнать у герцога Ровиго, хочет ли он подарить жизнь столь опасному врагу, как я, разрешив ему беседовать с бакалейщиками и фабрикантами из Нанси в таком важном месте, как Контрексвилль…» Несколько насмешливый тон этого прошения не препятствовал его успеху и на просьбу графа последовало разрешение. В марте 1813 г. он ее повторяет и проводит весну и лето в Швейцарии. Он встречается там то в Лозанне, то на даче, на прелестном маленьком островке при впадении реки Аар в Тунское озеро. В октябре 1813 г. мы его опять находим в Эпинэ, любимым и уважаемым членом кружка, принадлежащего к легитимистской аристократии.