Армия теней - Жозеф Кессель

Потом, самопроизвольно, мы, как бывшие одноклассники, сослуживцы или однополчане, оба ударились в воспоминания. Мы оба уже ветераны Сопротивления, Мы видели, как утекло много воды и крови. Луи Х. подсчитал, что из четырех сотен первоначальных участников его группы, в живых осталось только пятеро. Пусть у нас пропорция выживших больше (дело удачи, или, возможно, организации), наши потери тоже ужасны. И Гестапо наносит свои удары беспрестанно, все сильнее и ближе. Но врагу уже не удается больше подавить Сопротивление. Время ушло, слишком поздно. Луи Х. и я решили, что если год назад Гестапо арестовало или расстреляло бы тысячу правильно выявленных нужных людей, оно, таким образом, перерезало бы все руководство наших групп и дезорганизовало бы Сопротивление на долгое время, может быть, даже до конца войны. Сегодня это невозможно. У нас слишком много кадров и подчиненных, добровольцев и пособников. Они могут депортировать всех мужчин, но останутся женщины. И среди них тоже немало удивительных. Сопротивление приняло форму гидры. На кровоточащем месте одной отрезанной головы вырастают десять.

* * *

Когда Луи Х. ушел, я почувствовал некую депрессию. Нелегко считать потери. И, кроме того, мне действительно долго не удавалось выспаться. Я думал о горе Мон-Валерьен, где ежедневно расстреливают людей, о поместье в Шавиле, куда грузовики ежедневно привозят жертв на расправу расстрельным командам, о стрельбище в З., где ежедневно наших товарищей убивают из пулеметов.

Я думал о камерах в Фресне, о подвалах в Виши, о номере 87 в отеле в Т., где каждый день, каждую ночь, они жгут груди женщинам, ломают пальцы, загоняют булавки под ногти, подключают к гениталиям электрический ток. Я думал о тюрьмах, о концлагерях, где люди умирают от голода, туберкулеза, холода, вшей. Я думал о нашей подпольной газете, уже три состава редакции которой были полностью расстреляны. О секторах, в которых не осталось ни одного мужчины и ни одной женщины из первоначального состава, когда работа только начиналась.

И я спросил себя как жесткого реалиста, как инженера, работающего с чертежами: оправдывают ли наши результаты такие потери? Стоит ли наша газета жизней ее редакторов, печатников, распространителей? Перевесят ли мелкие диверсии, незначительные ликвидации, наша скромная секретная армия, которая, возможно, так никогда и не вступит в бой, наши ужасные потери? Действительно ли мы, руководители, найдем оправдание пробуждению, обучению и принесению в жертву так многих хороших храбрых людей, такого большого доверия, нетерпеливых, возвеличенных душ ради битвы удушения, ради борьбы секретов, ради голода и пыток? Короче говоря, действительно ли мы нужны для победы?

Как реалисту, как честному математику мне пришлось допустить, что я этого не знаю. И я даже так не думал. В цифрах, при практичном подсчете, мы проигрываем. Потому, размышлял я, нам нужно честно сдаться. Но как раз в тот момент, когда я думал о том, чтобы сдаться, я почувствовал, что это невозможно. Невозможно переложить на других ответственность, всю тяжесть нашей защиты и спасения. Невозможно оставить немцев с памятью о стране без отпора, без чувства собственного достоинства, без ненависти. Я чувствовал, что, когда врага убиваем мы, без мундиров, без флага, без территории, то тело одного этого врага весит намного больше на весах, измеряющих судьбу нации, чем целое кровопролитие на поле битвы. Я понял, что мы отважились на самую славную войну в истории французского народа. Войну с малым материальным интересом, с тех пор, как победа обеспечена и без нашей помощи. Войну, к которой нас никто не принуждал. Войну без славы. Войну казней и убийств. Другими словами, незаконную войну. Но эта война - акт ненависти и акт любви. Любви к жизни.

- Для людей, столь щедро жертвующих своей кровью, - однажды сказал шеф со своим беззвучным смехом, - по крайней мере, подтверждено, что ее тельца являются красными.

* * *

Девушка-коммунистка рассказывала мне:

- Мой товарищ, ничем не примечательная женщина, подвергалась таким попыткам в тюрьме Санте, что после побега оттуда постоянно носит с собой яд. Понимаете, она больше не смогла бы через это пройти. Она скорее умрет. Так что она попросила у меня порция яда, которую всегда носит в своем чемоданчике. Потому что, вы понимаете, вопрос о том, чтобы прекратить борьбу против бошей вообще не возникал. Тогда уж лучше умереть сразу же.

* * *

Провел день в деревне у владельца большого виноградника.

Среди прочего, он сказал мне:

- Если вам понадобится танк, дайте мне знать.

Я узнал, что во время отступления он спрятал старый танк "Рено". Он загнал его в один из гаражей и окружил стеной. У меня не хватило смелости сказать ему, что этот старый кусок металлолома ни на что уже не годен. Он им так гордился. И, кроме того, ради этого танка он рисковал жизнью, жизнью легкой и полной удовольствий.

* * *

Матильда и Бизон отправились организовывать побег трех узников, о чем меня просил Луи Х.

Приключение Жана-Франсуа.

Район "маки", где работает Жан-Франсуа, расположен недалеко от довольно большого города, куда он часто ходил за провиантом, для поддержки связи, за фальшивыми документами и так далее. Он ходил туда слишком часто, как мне кажется, поэтому его арестовала французская полиция, когда он выходил из поезда.

Со времен своего недолгого опыта службы в разведывательном корпусе Жан-Франсуа полюбил ручные гранаты. И сейчас у него в чемодане были три штуки. Когда он в сопровождении двух конвоиров пробирался через толпу к узкому выходу со станции, ему удалось открыть замок чемодана и высыпать его содержимое на пол. Собирая все назад, он смог незаметно рассовать гранаты по карманам. Пока его вели в комиссариат, он дважды нагнулся, чтобы завязать шнурки. Гранаты остались в сточной канаве.

Полиция немного заподозрила его движения и надела наручники.

- Снимите их на минутку, чтобы он смог подписать свои показания, сказал комиссар, к которому привели Жана-Франсуа. Стоило наручникам освободить его руки, как Жан-Франсуа со всей силой ударил полицейских, стоявших по обеим сторонам от него. Они попытались скрутить его, но он их оттолкнул, отбросил комиссар в сторону и побежал к двери полицейского участка. В дверь как раз входил священник.

- Держите вора! Держите вора! - кричали полицейские, пытаясь догнать Жана-Франсуа. Священник стал в проходе.

- Голлист! Голлист! - закричал Жан-Франсуа.

Священник пропустил его и тут же загородил дверь обоим полицейским. Они попадали на пороге. Пока полицейские пытались выпутаться из-под сутаны кюре, Жан-Франсуа выбежал по улице, затем пронесся по другой, потом еще по одной, и оказался, наконец, вне досягаемости.