Сатанинская сила - Леонид Моргун

— Да что вы такое говорите? — не соглашался Семен. — При чем тут ноосфера?

— А я тебе говорю, она самая и есть. В очень широком смысле слово это можно истолковать, как «состояние сферы деятельности человеческого разума». В конце концов ведь ничто на свете не исчезает бесследно это даже противоречило бы закону сохранения и превращения энергии. Почему же должна исчезнуть грандиозная, многовековая, подчеркиваю, напряженная работа человеческого мозга, населявшего окружавший его мир самыми разнообразными фантастическими существами? И если ты, дорогой мой, допускаешь, что имярек в состоянии, в течение десятиминутной телепередачи, передать сто миллионам человек свое прекрасное самочувствие и излечить их ото всех болезней, то почему бы не предположить, что разум человеческий имеет какую-то созидательную силу? Если рассматривать разум, как материю…

— Ну вы тоже скажете! — возмущался Семен. — Где же диалектика? Где ваш материализм? Сравнили разум с материей! Это же совершенно разные вещи. Разум — это…

— Ну-ну, — усмехнулся Передрягин, — давай, вспоминай школьные формулировки.

— Это, ну… «свойство организованной материи осмыслять окружающий мир и…»

— Вот-вот, — с довольным смешком подтвердил старик. — Свойство материи. А у материи, тем более организованной, свойств мно-ого.

— Но ведь разум нельзя ни увидеть, ни потрогать, ни пощупать… — не отступал Семен.

— Разум — нельзя, а вот плоды разумной деятельности — очень даже можно. Кстати, магнетизм тоже нельзя ни увидеть, ни пощупать, однако вот же — электричество, — и Дмитрий Вениаминович ткнул пальцем в погасшую, сиротливо висящую под потолком лампочку.

— Но разум, как и вера, не регистрируется никакими приборами, — упорствовал Семен.

— Сотни и тысячи лет магнетизм тоже ничем себя не проявлял и соответственно не регистрировался. А разум, кстати, себя проявляет, да еще как! Что же, я готов поверить, что в каком-то ином мире законы магнетизма или, скажем, гравитации действовать не будут, а вот разум или вера будут объективными физическими категориями. Почему бы и нет? Но тогда… — озадаченно вдруг забормотал старик, запустив пятерню в бороду, — тогда что же получается? Получается, что ежели у них вера в свою силу крепка, а у нас ее вообще нет, то… выходит совсем уж нам хана? Совсем спасенья нет? «Ох вы, батюшки мои!» — пропел он вдруг козлиным тенорочком, роясь в бумагах своего обширного письменного стола, — «…ох вы, матушки мои…»

— Да что с вами, Витаминыч? — перепугался Семен за умственные способности учителя и потому назвал его школьной кличкой. — Что еще за «батюшки»? Какие еще «матушки»? — со своим стаканом он кинулся было в рукомойнику, но вода из-под гвоздика не поступала, из графина она тоже не хотела выливаться. Тогда он зачерпнул ковшом из ведра тягучую жидкость и подал старику.

Тот внимательно поглядел на ковш и отложил его в сторону.

— А за Витаминыча — гран тебе, дорогой, мерси. Нижайший, так сказать, поклон. Дослужился, старый пер. — Семен попытался было пуститься в объяснения и извинения, но старик остановил его словоизлияния нетерпеливым жестом. — Будет тебе. Фронт я вспомнил. Сидим мы, гниём под Одессой без еды, без воды, без патронов. Фрицы с румынами давят. А тут наши самолеты налетают — и давай бросать, что ты думаешь? Не хлеб, не боеприпасы, а листовки со стишатами тогдашнего нашего наиглавнейшего пролетарского поэта Демьяшки Бедного. Что-то вроде: «всех фашистов перекосим, ах ты батюшки мои, всех румынов в море сбросим, ах ты матушки мои…» Ну, там нам и показали матушек… Однако ж выстояли, Сема, и на чем выстояли? Чем взяли? Верой. Не заградотрядами, а Верой единой мы и держались. Не в кацошку этого усатенького, не в пытошных дел мастеров лубянских, а Верой в то, что дело наше народное, единственно правое было, есть и будет!

И как бы в подтверждение его слов над городом пронесся звучный глас колокола. Его подхватила мелкая россыпь бронзовых бубенчиков. За ними — грянул еще один колокол, затем второй, третий, закопанные, сохраненные в годы лихолетья, они теперь доставались из-под земли и звонили, звонили, звали ко всенощной.

— Так что же… — растерянно молвил Семен, — что же, нам теперь этому… Христу поклоняться!

— Ах, если бы все проблемы решались так просто! — с легкой иронией сказал Дмитрий Вениаминович. — Христианство всегда было идеей пассивного сопротивления противоборствующим факторам. Для того же, чтобы преодолеть вторжение ирреального мира, нам потребуется сопротивление очень и очень активное… Что ж ты думаешь, нагрешил, а потом покаялся, грехи замолил — и гуляй, детинушка? Ведь подавляющее большинство их, — он мотнул головой в сторону города, — молятся лишь для того, чтобы уберечься от напастей. А лицемерить, не веруя — это еще хуже полного безверия, ибо, когда людьми движет страх, как сейчас, они способны на любую глупость и подлость. Ведь страх — не менее ощутимый в нашем с тобой мире материал, чем вера, однако в отличие от нее он направлен против человека. Если вера может и строить, то страх — только разрушает…

XI

Было уже за полночь, когда Семен подошел к райкомовскому зданию. Графский особняк уже догорал, однако казалось, что в огне этом больше бутафорского, чем естественного пламени. Нечто знакомое почудилось ему во внешнем облике этого здания — не оно ли являлось ему в давешнем, уже полузабытом сне?

Взойдя по лестнице, по обеим сторонам которой скалились каменные львы, Семен ступил в приемную залу, прежде давившую на посетителей богемским хрусталем тяжеловесных люстр, дивного набора паркетом и полированными дубовыми панелями стен. Ныне, ободранный и полусгоревший, зал этот не производил, тем не менее, тягостного впечатления. Более того, казалось, что вся эта гарь, копоть, дыхание оплавленного пластика и искрящиеся горки расколотого стекла были специально задуманы и воплощены гениальным безумцем для создания наиболее жуткого и мрачного в своем хаотическом величии интерьера. Не та же ли самая беспорядочная величественность сопутствовала и шествию нечистой силы на стенах безвременно погибшего кафе? Семен затруднялся вспомнить, но чувствовал, что именно такая обстановка тлена, мрака и запустения была бы наиболее близкой и естественной для всей той дряни, которая в эти дни обрушилась на беззащитный городок.

Семену неожиданно стало жутко. Какое-то неясное движение почудилось ему в глубине помещения. Там еще догорали остатки обвалившихся балок и перекрытий. Однако несмотря на это, в тени, отбрасываемой силуэтом Семена, вдруг начала концентрироваться темнота. Она сжималась, сгущалась и уплотнялась, будто вбирая в себе мириады квантов тьмы из космической бездны… и вот он встал перед Бессчастным, он — Черный Человек, излюбленный герой детских страшилок. Он и впрямь казался похожим на силуэт человека в милицейской плащ-палатке с поднятыми капюшоном.