Нулевой пациент. Книга Первая - Анна Викторовна Томенчук

и посмотрел на отчима, привычным взглядом профессионала впитывая в себя образ этого человека, с которым предстояло провести не самые приятные минуты жизни. Взгляды психиатра и психоаналитика на личность различаются. И, пусть все гениальные психоаналитики имели медицинское образование, не все из них в двадцать девять лет становились признанными экспертами. Считалось, что психоаналитик может практиковать в среднем с тридцати пяти. Психиатр становится сильным врачом после сорока. Потому что нет ничего сложнее человеческой психики. Хоул закончил школу в четырнадцать, институт в двадцать, докторскую он защитил в двадцать пять, и сейчас уже вел переговоры по поводу создания первой в Треверберге частной клиники, специализирующейся на лечении зависимостей.

Он консультировал полицию с 1963 года, и повидал всякого. Но Уилсон был особенно отвратителен. Хотя бы потому, что реализованный и мощный мужчина в подобном образчике мужского недостоинства видел то, во что мог бы превратиться он сам при прочих равных.

По привычке Себастьян смотрел в глаза, изучая то, что называл про себя «предъявительный иероглиф», странная формулировка, которая дословно означала отпечаток личности, скрывала под собой целый сонм подтекстов. В случае с Уилсоном предъявительный иероглиф свидетельствовал о целом наборе фрустраций. Хоул проходился по ним, впуская в себя этого человека настолько, чтобы почувствовать, интерпретировать, но не настолько, чтобы он мог навредить. Странно безжизненный и тяжелый взгляд мог принадлежать старику, но отчиму Стрелка было за сорок. Его взгляд наливался свинцом, а за на первый взгляд обыкновенной внешностью скрывался садист. Наклонность к садизму выдавали особенная посадка головы, взгляд исподлобья, лицо, отмеченное застарелой обидой. Губы. Нижняя выпячена. Барская губа. Губа обиженного мальчика. Мальчика в сорок пять, который кричит и требует внимания, отстаивает свое право на лидерство, боем пробивает дорогу. Мальчика, который так и не смог найти подхода к не по годам рассудительному мальчику.

Прозрачный взгляд врача скользнул следом за очередной каплей пота, которая скатилась на переносицу. Уилсон убрал ее пальцем.

— Тримиан Уилсон, — проговорил Ли, — спасибо, что согласились приехать и побеседовать с нами.

— Вы меня в чем-то подозреваете? Кто этот мужик? Почему он на меня так смотрит?

Себастьян не улыбнулся. Его взгляд стал внимательнее. Он раскрыл блокнот, записал два слова. «Страшно — бей». Снова поднял глаза на отчима.

— Это доктор Себастьян Хоул, консультант и медиатор, он психиатр. Работает с полицией. Он был последним человеком, с кем согласился поговорить ваш пасынок.

— Это из-за этого разговора Томми решил проломить себе череп выстрелом из ружья?

«Вина», — записал Хоул.

— Мы надеемся, что беседа с вами поможет нам восстановить события последних дней жизни Томми. И мы поймем, почему он сделал то, что сделал.

— Из-за этой сучки Милены, конечно, — оскалился Уилсон, которому так не шло его прекрасное имя. Хоул подумал о том, что мужчина не так давно располнел. Он чувствовал себя в этом теле неуютно, будто примерил слишком большой костюм.

— Милены Огневич, одноклассницы Томми? — спокойно уточнил Ли.

— Шлюха. Он убил ее?

— Почему вы считаете эту девушку шлюхой? — чуть слышно спросил Хоул.

Мужчина дернулся, будто от удара током.

— Потому что она шлюха и есть. Ходила к нам как к себе домой. Завлекала мальчика. Это она во всем виновата.

— Она виновата в том, что Томми тщательно приготовился к расстрелу, нашел автомат, взял ваш пистолет, пришел в школу и уничтожил весь класс? — все тем же спокойным тоном продолжил врач. — Почему вы так считаете?

— Он любил ее больше матери.

«Перенос?», — пометил психиатр и посмотрел на отчима внимательнее. Ли молчал. Почувствовав, что Себастьян в своей стихии, он отступил в тень.

— Вы считаете, что Томми недостаточно любил свою мать? Или, может, вы недостаточно ее любили?

Уилсон хотел брякнуть что-то еще, но замолчал, ошеломленный.

— Она умерла, — просто сказал мужчина. — Он умер. Только я жив. И… — Он замолчал. Полицейский и врач смотрели на него с нечитаемым выражением лиц. И ждали. Ждали чего? — Томми был влюблен в эту девицу. Говорил о ней. В прошлом году нарисовал десяток ее портретов. А месяц назад все сжег.

— Как давно он начал рисовать демонов?

— Чертят? — Удивился отчим. — Да с детства. Но рогатых прятал. А вешал вокруг себя то, что действительно хотел видеть. Маму, эту девицу, животных разных.

— Он сжег все рисунки?

Уилсон кивнул.

— После того, как вы закрасили окно?

Снова кивок.

— Сильно после. Говорю же, месяц назад.

— А что случилось месяц назад?

Отчим пожал плечами.

— Все было как обычно. Школа, тренировки, больница, тусовки. Он мало бывал дома.

— С кем он общался? — Спросил Ли.

Мужчина не ответил. Себастьян, который успел схематично набросать комнату с закрашенным черной краской окном, посмотрел на отчима.

— А вы с ним общались?

Уилсон промолчал. Его шея и щеки покрылись бордовыми пятнами. Хоул зафиксировал этот факт и доброжелательно посмотрел на отчима. Психолог в допросной не совсем психолог. Он превращается в менталиста, чья задача не помочь человеку, а вытащить из него нужную информацию. Заставить его признаться. Иногда через манипуляции. Все законно, никакого очевидного давления. Но безотказно. Особенно, с такими мерзавцами, как Тримиан Уилсон.

— Я с ним не общался, — после долгой паузы, во время которой Ли бросал красноречивые взгляды на психиатра, пробормотал мужчина. — Нам не о чем с ним было говорить. Он любил музыку и рисование, я — плотничество и…

— Алкоголь? — миролюбиво подсказал Хоул.

— Вы бы тоже начали пить на моем месте, — вспылил Тримиан. — Севилия была всем в моей жизни. Всем! Я любил ее. Полюбил с первого взгляда. Я простил ей даже этого малолетнего наглеца и прошлых мужиков. Принял ее с ребенком в своем доме, позволил ей все переделать, лишь бы она была счастлива.

— Вы начали пить, когда жене поставили диагноз? Или раньше?

— Какое это имеет отношение к делу?

— Хочу понять, в каком возрасте Томми стал свидетелем насилия в адрес его матери. Сколько ему было? Три? Пять? Семь? А когда вы в первый раз ударили его? О, — заметив, как дернулся желвак на скуле мужчины, как поменялся взгляд, Себастьян понял, что попал в точку. — Может, вы не только били его? Может, вы боитесь признаться нам в чем-то более ужасном?

— Я не педофил!

— Когда Томми впервые дал вам отпор? Когда он впервые защитил