Магистр Жак де Моле - Е Жаринов

Но какие орудия пыток обычно находились в этом аду? Начнем с дыбы. Она была первым орудием, которое стали использовать инквизиторы, как только папа Иннокентий III разрешил кромсать и выворачивать наизнанку плоть еретиков. Жертву предварительно раздевали до пояса, лодыжки осужденного заковывали в железо, руки связывали за запястья за спиной. Крепкая веревка одним концом привязывалась также за запястья, а другой конец перебрасывался через ворот, закрепленный у самого потолка. Затем палач начинал тянуть свободный конец на себя до тех пор, пока жертва не поднималась над полом на высоту шести фунтов. В этой позиции на ноги заключенному приковывались кандалы весом до 100 фунтов. В этой позиции жертве начинали задавать вопросы и предлагали во всем сознаться. Отказ означал несколько ударов плетью по обнаженной спине. После чего инквизитор вновь предлагал сознаться в ереси. Вновь отказ и вновь сигнал палачу, которому жертва отныне отдавалась в полную власть. Палач тянул на себя веревку, поднимая жертву все выше и выше к потолку. Затем он слегка ослаблял натяжение, и жертва опускалась на несколько футов вниз, и вдруг палач на короткое время отпускал свой конец, и тогда осужденный стремглав летел вниз на каменный пол. Мучитель успевал в последний момент резко прервать свободное падение, и пола касались лишь тяжелые кандалы. Тело сильно встряхивало, вылетали плечевые суставы, трещали суставы ног, сдавала нервная система и, как правило, наступал болевой шок. Через короткий промежуток пытка повторялась вновь, пока несчастный не признавался во всех грехах, либо терял сознание.

Пытка дыбой предполагала использование нескольких уровней. Эти уровни чаще всего зависели от степени виновности осужденного и от воли самого судьи. Переход от одного уровня к другому превращался в своеобразный ритуал. Так, все начиналось со слов инквизитора: "Допросим подсудимого при помощи пытки". Эти слова служили сигналом, и палач тут же привязывал жертву к длинному и крепкому канату.

Если судья не добивался нужного признания, то он произносил: "Пусть претерпит муку", что означало лишь поднятие заключенного на небольшую высоту. Не получив признаний и в этой позиции, инквизитор произносил: "Пусть претерпит большую муку", и заключенного поднимали чуть выше, выворачивая ему при этом ключицу, а потом наносили два удара плетью. Слова же: "Пусть претерпит страшную муку" и "очень страшную муку" означали помимо плетей и тяжелые кандалы на ногах.

Все остальные меры применялись к продолжавшим упорствовать еретикам.

Другой излюбленной пыткой инквизиции была кобыла, или деревянная лошадь. На этом приспособлении, состоящем из деревянного каркаса с днищем, куда клали жертву, и расположенном на крепких ножках или постаменте, имитировали известную в средневековье казнь, когда осужденного за руки и за ноги разрывали на части четыре запряженных лошади. Руки и ноги за лодыжки и запястья привязывали веревками к двум цилиндрам, располагавшимся по противоположным сторонам каркаса. Цилиндры можно было вращать с помощью рычагов. В этой позиции инквизитор предлагал подсудимому облегчить свою душу чистосердечным признанием. Если ответ был отрицательный, то давался сигнал двум палачам, и они с помощью рычагов начинали вращать свои цилиндры, растягивая жертву. Иногда для особо упорных пытка осложнялась тем, что руки и ноги жертвы перевязывались острой проволокой, которая закручивалась палачами с помощью палки. Помимо чудовищной растяжки, в результате которой кости выходили из суставов, боль осужденному причиняли и эти проволоки, которые впивались в тело настолько, что резали руки и ноги до кости. Когда подсудимый упорствовал и все-таки не произносил желанного признания, то пытка могла продолжаться до тех пор, пока жертва не теряла сознания. Тогда появлялся костоправ. Он вправлял изуродованные суставы, обрабатывал кровоточащие раны, и после этого жертву уносили в донжон, где изуродованное тело бросали на каменный пол, покрытый соломой, и где было полно крыс. После нескольких недель, проведенных на хлебе и воде, стоило ранам хоть немного затянуться, упорствующего еретика вновь отправляли в подвал, и так могло продолжаться годами, пока человек либо не сходил с ума, либо не умирал, либо не произносил нужного признания.

Часто пытка кобылой осложнялась пыткой водой. Так, когда измученный заключенный, лежа на дне деревянного каркаса, который после нескольких часов страданий начинал напоминать ему гроб, пытался с трудом перевести дыхание, то именно в этот критический момент лицо несчастного покрывали влажной шелковой тряпкой и в раскрытый рот, предварительно зажав ноздри специальными прищепками, начинали медленно лить воду. У жертвы создавалось полное ощущение, что он тонет. Заключенный пытался вырваться, начинал дергаться и тем самым причинял себе ещё большие страдания, теребя старые раны и беспокоя вывихнутые суставы. Удушение приводило к тому, что от напряжения у заключенного начинали лопаться сосуды.

Если с помощью этой пытки также не удавалось достичь нужного результата, то для особо упорных предназначались орудия, знакомство с которыми делало заключенного калекой.

Таков был знаменитый Испанский сапог. Это приспособление представляло собой железный каркас, сделанный действительно в форме сапога. Заключенный помещал по указанию инквизитора обнаженную ногу, от пятки до колена, между двумя распахнутыми половинками. Половинки захлопывались и закрывались на замок, а затем через отверстия с помощью молотка палач с силой вбивал клинья, сделанные из железа и дерева (все зависело от меры вины и упорства заключенного). При каждом сильном ударе клинья не только разрезали кожу, но и дробили кость. Пытка продолжалась до первого признания. Испанский сапог делал человека калекой на всю жизнь.

К не менее эффективным орудием следует отнести и приспособление Дочь Мусорщика. Оно состояло из крепких железных обручей, разделенных на две части и соединяющихся между собой при помощи особого запора. Вся конструкция имела очень маленький объем, равный 1/3 нормального человеческого роста. Перед началом пытки заключенного заставляли встать на четвереньки и приказывали до предела сжаться. Затем палач продевал часть обручей через ноги и изо всех сил, упираясь коленями в плечи жертвы, буквально заталкивал человека, словно утрамбовывая мусор, в обручи до тех пор, пока обе части не могли соединиться. Специальный запор тут же закрывался. В таком футляре, где и карлику было бы тесно, тело начинало испытывать самую настоящую агонию. С помощью Дочери Мусорщика признания выколачивались даже у самых стойких еретиков и не дольше, чем за сорок минут. Кровь от такого противоестественного сжатия начинала хлестать из ноздрей, рта, из заднего прохода, из-под ногтей пальцев рук и ног. В считанные минуты человек начинал сочиться, как рассохшаяся бочка, и все пять литров отпущенной ему природой крови могли вытечь, как виноградный сок под хорошим гнетом.

И из этой мясорубки с честью могли выйти лишь четыре рыцаря. Вот их имена: Жан де Шатовийяр, Анри д'Эрсиньи, Жан де Пари и Ламбер де Туази. Известно, что их допрашивали 9 и 15 ноября, допрашивали с пристрастьем. Но ни один из рыцарей так и не произнес признания. Именно эта четверка и показала своим мучителям, что такое настоящий рыцарь Храма. Эти люди смогли одержать первую победу над сворой королевских законников. Такое мужество внесло смятение в ряды инквизиторов.

Так, в составе суда находился старый знакомый Гийома де Ногае Бернар Ги. После первого допроса, который состоялся 9 ноября, Бернар пришел к Ногаре, молча сел в кресло и долго смотрел в одну точку, слегка раскачиваясь из стороны в сторону.

Ногаре ни разу не видел ещё своего друга в таком состоянии. Часы, проведенные в подвале, подействовали на члена инквизиторского суда крайне удручающе. Это Бернару Ги принадлежали слова, что если внешние доказательства вины были недостаточно ясны, то душа инквизитора должна страшно мучиться. Наверное, Бернар и испытывал сейчас подобную душевную муку. Самая жестокая и продолжительная пытка так и не смогла выбить ни одного слова.

И, действительно, Бернара Ги, маленького, толстенького человечка, получившего хорошее юридическое и богословское образование, мучила совесть. Он жесточайшим образом наказал сегодня человека, заставив его терпеть боль, которую мог вынести только святой, а в результате подозреваемый так и не был, несмотря на все старания инквизиции, уличен в ереси. Получалось, что преступник не Тамплиер, а сам инквизитор, раз Господь столь явно дал понять сегодня, что этот несчастный вполне может быть причислен к лику святых, раз смог выдержать все пытки и пройти вслед за великомучениками их тернистыми тропами. В этой ситуации инквизитор сам становился еретиком и, следовательно, бросал вызов Богу. Бертран страдал ещё сильнее от осознания собственного бессилия и охвативших его душу сомнений. Он знал по опыту, какой ловкостью обладают закоренелые еретики, которые благодаря своей хитрости ускользали к великому вреду веры от заслуженного наказания. Успех в подобных случаях делал еретиков более смелыми и в то же время более опытными, а миряне возмущались бессилием инквизиции: ведь над ней ловко надсмеялись; над ней, которой толпа приписывала такое всеведение, над ней, от которой не мог ускользнуть ни один еретик! Отсюда ясно, что открытие виновных затрагивало инквизиторское самолюбие, и оно, самолюбие это сейчас невыносимо страдало, страдало так, будто самому Бертрану, а не Тамплиеру, выворачивали суставы на дыбе. Поэтому он продолжал сидеть, тупо смотреть в угол и раскачиваться из стороны в сторону.