Со взведенным курком - Иван Михайлович Мызгин

ранним утром. Стоял густой туман. Это было и хорошо — укрывает от лишних глаз, и плохо — я скоро весь промок. Перец вечером далеко обошел Усть-Кут, забрался в глубь тайги, подальше от дороги разжег костер, обогрелся, обсушился и немного соснул. С первыми проблесками зари снова в путь.

Оживающая под лучами весеннего солнца природа вселяла бодрость. Перекликались, перелетая с ветки на ветку, птицы, журчали ручейки, прямо из-под ног выскакивали зверюшки, изредка попадались сайга и косуля. Со всеми этими жителями девственной тайги мне было спокойно и привольно. Только бы не попался на пути человек! Чтобы избежать опасных встреч, приходилось забираться как можно дальше в тайгу, где не было ни дорог, ни даже троп. За первые пять дней поэтому продвинулся очень мало. К тому же я все еще нащупывал, когда идти лучше, днем или ночью. Решил идти днем.

Чтобы не потерять счет времени, каждые сутки клал в карман прутик.

Тайга, тайга, тайга… Немереная, дикая. Бездорожье, а то трясина, кочки… Я измучился от лесной жары и духоты.

Потом на целую неделю зарядил дождь.

Недели, недели, недели с горы на гору — и никаких признаков человеческого жилья!

Однажды ранним утром я услышал с реки гудок — первый с тех пор, как я покинул пароход. Он словно влил в меня новые силы, напомнил, что человеческий мир рядом.

Еще день пути… Ночь… Утром гудок проревел совсем близко. К полудню я достиг Лены и верстах в трех увидел на том берегу село. Подсчитал прутики — мой путь длился уже пятьдесят суток.

Два дня спустя вплавь переправился через Лену. Рискнул и окликнул людей на проплывавшем вниз самоходом плоту:

— Э-эй! Далеко ли до Верхоленска?

— Верст десять, за поворотом! — донесся ответ.

Лес вокруг города оказался вырублен, по множеству дорог — оживленное движение. Был какой-то праздник, и, видимо, ожидался большой базар. Это было мне на руку — в толпе легче затеряться.

На базаре я благополучно избавился от ставшей ненавистной тяжелой телогрейки, а главное — купил хлеба и масла. Довольный удачей, поскорее ушел из Верхоленска.

…Только в начале августа, с трудностями и лишениями, добрался до Манзурки. Здесь была большая колония ссыльных, среди них — руководитель иваново-вознесенских боевиков Михаил Фрунзе. В Манзурке, как говорили Степан и учитель, попались в лапы полиции большинство тех, кто пытался бежать, — в этих местах много жандармов и шпиков. Я сделал большую дугу, чтобы обойти подальше это проклятое место.

Последний, самый опасный, — степной участок пути. И Степан и кочегар советовали пристроиться к ямщикам. Мне удалось договориться со старшим одного обоза: за шесть рублей он согласился довезти меня прямо до постоялого двора в самом Иркутске.

Всю жизнь буду помнить 27 августа 1913 года. В этот день я приехал в Иркутск и отыскал большевистскую явочную квартиру. Позади остались сто дней измотавшего меня пути, восемьсот с лишним верст ленской тайги…

Приняли меня сердечно, дружески — как принимали в те времена товарищи по борьбе. Дня через три иркутяне достали мне паспорт на имя одного ссыльного, которому разрешалось ездить по всей губернии, кроме нескольких городов — Иркутска, Черемхова, Нижнеудинска, Балаганска. Это был отличный — подлинный — «вид на жительство»! Хозяин его бежал за границу, а документ оставил в распоряжении Иркутского комитета большевиков. Тут же я выполнил обещание, данное Степану, — сжег его паспорт.

Шестого сентября я приехал в поселок Зима, где жили в ссылке мои старые товарищи по подполью и каторге — Борис Шехтер с семьей, Володя Густомесов, Коля Сукеник.

Вот это была радость! Появление мое было совершенной неожиданностью, и друзья поначалу даже немного растерялись: куда меня прятать? Они ведь не знали, какой у меня в кармане лежит великолепный документ!

Мне продолжала улыбаться удача: прописка прошла без сучка и задоринки. Я нашел комнату у одной старушки и сразу нанялся работать маляром к подрядчику. Познакомился с другими рабочими-ссыльными.

Скоро я стал своим человеком в Зиме. Под видом культурной работы мы стали вести агитацию среди местной интеллигенции и рабочих.

Но день ото дня меня все сильнее тянуло в родные места, на Урал. Я знал, что именно там особенно нужен партии — все выше взмывала революционная волна. Но для возвращения на Урал мне нужен был другой паспорт. Пришлось снова съездить в Иркутск, в комитет.

…В половине февраля 1914 года в Миньяре появился некто Петр Скворцов, уроженец Самарской губернии. Его с распростертыми объятиями встретили миньярские большевики…

Чтоб неповадно было…

Радость возвращения на Урал омрачалась грустным чувством: немногих, совсем немногих старых боевиков застал я здесь…

Иван и Эразм Кадомцев были в эмиграции в Париже, Михаил томился на каторге в Тобольском централе вместе с Алешей Чевардиным и другими симцами. Но не со всеми: Павел Гузаков и еще несколько заключенных, переведенных из Тобольска на строительство Амурской дороги, бежали и Японию, оттуда переехали в Америку, затем во Францию. Пете Гузакову тоже удалась бежать из Уфимской тюрьмы. Он перебрался за границу, учился в созданной В. И. Лениным партийной школе в Лонжюмо, под Парижем. С заданием Владимира Ильича вернулся в Россию. Выданный провокатором, был схвачен и судим. Партия пустила в ход деньги и опытнейших адвокатов, и Петя получил небольшой срок. После отсидки его выслали на Лену. Петр Артамонов — «Медвежонок», мой сокурсник по Львову, жил во Франции. Володя Алексеев — «Черный» — гремел кандалами в Александровском каторжном централе.

И так о ком ни спроси — казнен… на каторге… в ссылке… в эмиграции…

Однако жандармам все-таки не удалось выжечь на Урале «крамолу». Уральские большевики в условиях глубочайшего подполья сумели сохранить ядро своих сил.

А теперь уральская организация, оживала, пополнялась молодыми рабочими, готовилась к новым боям. Все чаще вспыхивали по Уралу стачки. Широко распространялась, жадно читалась легальная большевистская «Правда». По числу ее подписчиков Урал занимал одно из первых мест в России.

Но партийных организаторов было еще мало, каждый — на счету.

Меня сразу взяли в работу. Первым делом послали по городам и заводам налаживать связи. Потом я участвовал в выпуске листовок, в доставке их на места.

А вскоре шифрованным приказом меня вызвали в Уфу. Комитет задумал небывалого размаха и трудности дело.

От наших товарищей, сидевших в Тобольске и Александровске, в последнее время приходили письма одно тревожнее другого. Каторжный режим становился все более невыносимым. Тюремщики старались растоптать человеческое достоинство заключенных.

— На днях, — сказал мне Василий Петрович Арцыбушев, старейший большевик, которого за пышную бороду прозвали «Марксом» и еще «Дедом», — эти подлецы придрались к Заварзину и еще к трем уральцам, дали им по полсотни розог. Вся