Египетские сны - Вячеслав Морочко

Ричард чувствовал: и ей он – не безразличен. Иногда ловил на себе ее взгляды, полные странной мольбы и надежды, с которой женщины обращаются не к живым, а, скорее, к распятию.

«Ты не должна на меня так смотреть, – молил он ее про себя. – Все мы здесь не достойны тебя, ибо Англия обиталище диких зверей, а не ангелов». Знал он: и Ричмонд Тюдор тоже имеет тайные виды на Бесси, но не из чувства, – из подлых расчетов породниться с Йорками.

Пламя свечей и факелов вздрогнуло, будто влетел сквознячок. Веки Ричарда затрепетали: он ощутил перемену. Подсвечники стояли теперь на краях престола, а между ними находился длинный предмет с простыми, но всегда ужасающими очертаниями. Король содрогнулся и поднялся с колена: перед ним стоял гроб. А над гробом, вместо распятья висел простой крест. Человек устремился вперед и увидел то, что боялся увидеть. Он уже знал, что случилось, словно кто-то ему быстро-быстро все нашептал. В гробу лежала она – его Бесси, принявшая смерть при родах дитя, зачатого от короля Генриха (Тюдора). Ричард прочел это по лицу покойной, по мрачным теням и запахам, сгустившимся в воздухе, по бездне разверзшейся в собственном сердце. Выходило, его самого уже нет: живым он не позволил бы графу Ричмонду стать королем и взять Бесси в жены. Значит, это случится. Он увидел не просто знамение, а то, что действительно будет. «Господи Милосердный! – закричал он, схватившись за голову. – Как ты немилосерден ко мне!» Ричард почувствовал, что-то жесткое коснулось виска. Когда он опустил руки, свечи стояли на прежних местах, гроб исчез, а в правой ладони лежал плоский галечник, принесенный им с галереи. «Господи! – вскричал он, обращаясь к распятью. – За что мне этот позор, эти муки? Я жил, как загнанный зверь. Я хотел иметь много друзей, но друзья меня предавали! Я хотел любить, но у тех, кого я любил, отнимали жизнь! Я сторонился Бесси, не желая навлечь на нее беду, которая шла за мной по пятам! День и ночь, вслух и мысленно я молил тебя за мою голубку, просил, защитить, уберечь от невзгод, от завистниц, от коварных друзей… И вот как ты надо мной посмеялся?! За что? Ты тоже поверил наветам Тюдоров? Поверил, что Ричард – злодей? И тебя, Вездесущего, им удалось провести! О, Боже! И ты… тоже – с ними!? Так будь же ты проклят!» В отчаянии король размахнулся и, выпрямившись, метнул гладкий камень в алтарь. Галечник с такой силою поразил распятие, что оно раскололось, а нижняя часть полетела в витраж, разбила его и упала наружу.

7.

Когда констебль и стража прибегут на шум, порыв ветра погасит свечи. В трепещущем свете факелов им предстанут поверженное распятие, разбитая створка окна и король, лежащий в проходе. Он будет бормотать слова, которые трудно разобрать и связать: «Мы еще встретимся… Есть один путь… Уже скоро, скоро…»

Ричарда подхватят под руки, уведут в спальню, дадут вина и уложат под теплые шкуры.

Утром он будет необычайно бодр, возбужден, даже весел. Зрелище построенной рати, всегда доставляло ему радость, давая уверенность и иллюзию непобедимости.

Он выведет войско из города и двинет на юго-запад – в направлении, где высадившийся враг готовится к встрече, собирая союзников.

В Солсбери, по дороге к Уэльсу, как было задумано, он казнит принародно изменников (у казнимых – немало друзей, а в Лондоне не очень спокойно) и уже с легким сердцем – устремится навстречу… собственной гибели.

При Босворте произойдет решающее сражение Плантагенетов с Тюдорами. Ричард Третий бросится в самую гущу битвы, и не мало дворян графа Ричмонда падет от его меча. Когда ранят коня, он будет биться пешим, не зная усталости, как будто ища своей смерти. Его ранят, но, истекая кровью, он будет продолжать драться, пока Ричмонд (Генрих Тюдор) своею рукой не нанесет ему смертельную рану.

Потом двадцати восьмилетний Граф Ричмонд коронуется, как Генрих Седьмой, а, чтобы умиротворить недовольных, породнится с враждебным кланом, взяв в жены Елизавету Йоркскую.

Бесси будет горевать по Ричарду, но покорится и умрет при родах.

Гроб с ее телом на ночь установят в капелле главного замка… Здесь встретятся, наконец, две несчастных души и, соединившись, умчатся к звездам – прочь от страшной юдоли.

А на месте распятия повесят обычный крест.

Казалось, сидя на стуле, я лишь на секунду прикрыл глаза и… тут же открыл их. Казалось, сидя на стуле, я лишь на секунду прикрыл глаза и… тут же открыл их. То, что сейчас со мной было – даже не сон, а мучительное забытье с лихорадочными видениями чужой жизни. Люди, когда-то реально ее проживавшие, также ругали и благословляли свои времена, как это делаем мы и, как это будут делать другие уже после нас.

Что-то коснулось щеки.

Я вскочил.

Незнакомка в темном плаще проскользнула мимо окна рядом с лестницей. Я устремился за ней, хотя был уверен, что ее не догнать. Так и вышло, достигнув ступеней, никого не увидел. Даже каблучков слышно не было.

Сонно бродили по залу туристы. Музейная бабушка (почему-то здесь не было стражей) объясняла кому-то, как найти выход.

Я, слышал музыку прошлого, исходящую от всего, что меня окружало: от стен, простенков, лестниц, бойниц, потолков галерей, от заряженного чуть ли не тысячелетием воздуха.

По подоконнику, у приоткрытой створки, наблюдая за мной, очень важно расхаживал ворон (матерый и грозный). Мне захотелось с ним подружиться – не вообще с вороньем, а именно с этим вот джентльменом, изучавшим меня. Возникло желание угостить, и рука механически устремилась в карман. Развернув, протянул птице булочку, надкушенную в пристанционном буфете. Ворон замер, прицеливаясь. Я продолжал тянуть руку, а потом, вдруг, почувствовал ужас, догадавшись, что он прицеливается не к «марципану», а непосредственно к пальцу – к предмету, в котором пульсирует кровь. Но тут появилась еще одна черная птица и оттолкнула первую грудью.

Я спрятал руки в карманы. Первый ворон, обиженный в лучших чувствах, нахохлился и, выпятив грудь, стал наскакивать на второго, выкрикивая: «Факин!» «Факин!» «Факин!» – чувствовалось «влияние» улицы. Второй сначала увертывался, а потом, потеряв терпение, крикнул: «Да пафол ты!» И мощным крылом смахнул первого за окно. Продолжая выкрикивать скабрезности, птица закувыркалась в воздухе аккурат в гнездовище.

«Фтарик, ты вабыл, фто куфают хифники?» – спросил воплотившийся в ворона хухр. Я вздохнул: «Ах, прости, не подумал…»

К этому времени настоящий ворон успел поднять стаю и она, истерично бранясь, концентрировалась не далеко от окна. Я хотел спрятать хухра. Я даже представил себе, как это будет выглядеть: в створку рвется черная стая; хухр ныряет ко мне за пазуху; подбежавшая «бабушка» захлопывает окно и грозит кулаком воронью, а приятель выскальзывает из-под куртки в образе интеллигентного песика. Так я себе представлял… А вот что, действительно, «снилось»:

Иди ко мне. – позвал я. – Дай закрою окно.

Пуфти! – воспротивился хухр. – Он тебя ифпугал. Ну а ефли бы я не уфпел? Пуфти! Фейфяс же отквой!

Я едва открыл створку. Хухр с места взмыл в небо и уже с высоты на всей скорости врезался в стаю. Он был размером с обычного ворона, но в остальном – между ними была такая же разница, как между древними «фарманами» и современным боевым истребителем. Посыпались перья, вся стая «прыснула» в стороны. Хухр пронзил скопление птиц, увлекая их за собой. Затем, обогнав их, вдруг, развернулся, и я увидел, что он не один, а – с собственной стаей.

Это был настоящий разгром. Выжившие – едва успели забиться в гнезда. Через минуту новая стая взмыла и, набрав высоту, растворилась в полуденном свете за Темзой.

Когда я спустился на землю, «мясоед – хозяин воронов», бормоча себе что-то под нос и едва не плача, собирал поверженные тела. А уцелевшие птицы уже выбирались из гнезд. Мне было не по себе. Ведь это моя оплошность повлекла за собой столько жертв.

Достигнув арки, в последний раз оглянулся… и, не поверив глазам, нацепил очки, удивляясь британскому практицизму: жертвы «воздушного боя» были разложены на столе-кормушке. Живые птицы копошились над ними, как трупные мухи. Среди «символов» Доброй Старой Англии то и дело вспыхивали ссоры из-за трепещущих кусочков «воронины». Должно быть, подобного пира здесь не знавали давно.

Наконец, из средних веков я нырнул в подземелье метро. И, хотя аппетита не было, по дороге в гостиницу зашел к «рыбному турку». Как только увидел его улыбчивое лицо, кровавые образы моментально исчезли.

«Рыбник» выглядел таким обязательным, добрым, ответственным, что невозможно было представить его себе без семьи. Вижу мысленно пухленькую уже не молодую турчанку (ведь и ему уже за пятьдесят) и много, много детишек – прекрасно одетых, причесанных, чистых, обласканных, умненьких и тоже ответственных, какими обычно бывают дети диаспор. И среди них он – отец семейства.

У мусульман не изображают святых. Но если бы было возможно, именно этого турка я выбрал бы в качестве прототипа Аллаха.