Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки - Яков Гордин

Я не думал, что его отъезд будет для меня так тяжел. Сейчас уже трудно воссоздать то состояние, поэтому позволю себе процитировать одно из своих писем первых месяцев после июня семьдесят второго.

«Ося, милый!

Получил твое письмо. Упреки, изложенные в предыдущей открытке, стало быть, снимаются. Твое первое послание затерялось в пути. Но от родителей я регулярно узнаю о тебе. В следующую субботу пойду на Пестеля к твоему звонку – авось удастся перекинуться несколькими словами. Хорошо было бы – я по тебе соскучался. Очень странно было в августе вернуться в Ленинград, где нет тебя. Мы шли с Битовым по Литейному, и он, кивнув на твой дом, сказал: “И если призрак здесь когда-то жил, То он покинул этот дом…”

Между тем, ты отнюдь не перемещаешься в разряд призраков. Наоборот. Первое время после твоего отлета было понятно, что ты уехал – просто картина нашего прощания была зрительно ясна. Но чем больше проходит времени, тем факт твоего отсутствия становится все более нереальным. Я постоянно бессознательно принимаю за тебя каких-то людей, которые издали напоминают тебя силуэтом. Особенно на Литейном.

Будучи платоником, я склонен думать, что верхний пласт нашего бытия реальнее нижнего. Так что мы с тобой часто встречаемся.

Но в бренном бытии, тем не менее, без тебя очень тоскливо. И очень хочется твоих стихов. Хоть письмо в стихах напиши.

Напиши подробнее о том, что ты читаешь своим бойзам и герлзам о XVIII веке? Какие книги тебе еще нужны? Если ты собираешься и дальше серьезно заниматься этим временем, я бы подобрал тебе литературу.

Не собираешься ли вести со временем семинар по русской поэзии XX века?

А почему бы тебе, как Александру Сергеевичу, в зрелом возрасте не заняться русской историей и не написать книгу о Смутном времени? Ты ведь в деревне писал пьесу о Борисе Годунове.

И еще у меня к тебе просьба – напиши статью о нашем друге Петре Яковлевиче Чаадаеве. Объясни иностранцам, кто он такой. Ты это сумеешь.

Спасибо тебе, милый, за доброе слово о моих виршах…

Писать только стихи, как ты советуешь, увы, не могу. Семью надо кормить, душа моя. А драмы хоть авансы дают…

Нервничание твое очень понимаю. Но, Осинька, ведь и расчету не было на легкое и безболезненное «слияние с пейзажем». Я верю в твою потенцию. Ты все переборешь. И будешь писать прекраснейшим образом. Ничуть не сомневаюсь,

Это, знаешь ли, в традициях нашей литературы…

Мы с Татой постоянно перечитываем “Письма к римскому другу” и “Сретение”.

Не переписываешься ли с Кэрол? Мы получили от нее очень милое письмо из Остина, штат Техас. Как мне объяснили – произносить надо: Тексис. Еще не хватало.

В январе, очевидно, выйдет мой очерк о Гуттене, который тебе, помнится, понравился. Пришлю. С картинками.

Ну, до следующего письма. Пиши – не ленись. Все описывай. Напиши, какие книги нужны, опять же. Все трое тебя обнимаем – одновременно и порознь.

Это письмо требует разъяснения и некоторого комментария.

Оно было написано 27 сентября 1974 года в ответ на письмо Иосифа, которое я еще буду цитировать. Но сейчас надо привести тот фрагмент, на который я, собственно, отвечал.

«Сразу по приезде сюда я послал тебе большую открытку с видом Picadilli Cirens, но, видать, очень красивую – надо полагать, свистнули. А таких изображений здешних мест, чтоб их стоило посылать, я пока не замечал. И вообще – пейзаж средней полосы, холмы, озера, смешанный лес, но с другими листьями. Влажно и душно, как в какой-нибудь колонии: утром встаешь – надеть нечего (это уж я слишком) – все отсырело. Сейчас сижу (внутренне – лежу: устал), в своей поместительной хазе, слушаю потомка Себастьяна пополам с вентилятором (иногда – в унисон) и думаю, что при всей разнице (включая континентальную), ситуация, мне знакома по деревне, по Комарову, по Югу я житель деревянных домов, вот я кто.

Очень права была одна девушка, сказавшая мне незадолго до отъезда, что моя стратегия – неподвижность, вызывающая хоровод. То же происходит и здесь, хотя изо всех сил надеюсь, что скоро сольюсь с пейзажем… Сижу у себя на чердаке, слушаю пластинки, езжу на велосипеде за город, на аэродром, смотрю на самолеты. Пытаюсь сочинять. Иногда выходит, чаще – нет. Не могу понять часто: есть связь между этой и той строфой или это мне только кажется, что есть. И здесь – никто не помощник. Можешь поверить, мне есть отчего нервничать.

Книжка твоя осталась в кабинете, и я не могу сейчас указать стихотворение, произведшее на меня колоссально сильное действие. В нем три (?) строфы, и последняя про бессмысленные вещи (мост), которые утешают. Это, по-моему, как здесь говорят, terrible. Ну, комплименты говорить я никогда не умел. Его надо перевести.

Вообще – писал бы ты стихи, братец, а не драмы. Ни одна драма такого эффекта не произведет.

Обнимаю всех троих. Поклон моему городу и тем, кто в нем живет. Твой Иосиф».

Раз уж Иосиф так отличил – не совсем понимаю почему – это стихотворение, то пожалуй, приведу его, чтобы и читатель мог подумать,

Зима любви моей, не жадуюсь, о Боже![17]Зима моей любви и доблести моей.Как помогает жить неведомый прохожий,Чернеющий вдали, идущий средь полей.

Не то чтобы за ним, но как-то по привычкеЯ направляю шаг туда, где черный мост,Где нефть на колеях, где кто-то утром нынезачем-то выбросил полпачки папирос.

Как помогает жить нелепость на дороге,Бесстрастие моста, спокойствие полей,Как внятно говорят – далекий склон отлогий,Недвижный блеск реки и черный лес над ней.

Это были стихи 1962 года.

Вообще он сильно переоценивал мои поэтические возможности. В уже цитированном письме от 13 июня 1965 года, в котором он «устраивал мне маленькую Ясную Поляну» он писал:

«Ты должен зарубить себе на носу несколько простых вещей. Они не обезобразят твои нос, настолько они просты. Во-первых, ты поэт хороший. По устремлениям ты вообще получше многих других…

Ты обладаешь тем, чем обладают немногие: прекрасной начинкой. Твоя сущность – и поэтическая, и человеческая (прежде всего) – мне, зачастую, гораздо симпатичней того, с чем мне приходилось сталкиваться; а я с барахлом цела не имел. При всей моей любви к N, у него в стихах неизменно чувствуется потолок. Это же относится ко многим, кого ты знаешь, за двумя-тремя исключениями. Речь идет если не о потолке духовном, то о потолке эмоциональном. Ты от этого счастливой своей судьбой избавлен».

И дальше идет то, что уже цитировалось, – сама «Ясная Поляна». К сожалению, Иосиф ошибался. Уж не знаю, по каким причинам, но через десять лет после этого письма я именно что уперся в «поэтический потолок» и перестал писать стихи. И не потому, что я не последовал его советам. Поэзия – дело органичное. И тут, как он писал о себе, «никто не помощник»…

Правда, мои советы ему тоже не пригодились. Русской историей он заниматься не стал. О Чаадаеве специально не написал, хотя Петр Яковлевич часто встречается в его интервью.

И кстати, стихотворения моего тоже не перевел, хотя потом вспоминал об этом намерении.

Ему хватало дел…

Что касается Кэрол Аншюц, молодой славистки, проходившей практику в Ленинграде и подружившейся с нашей семьей, то их отношения с Иосифом сложились весьма драматично, а для Кэрол, прелестной, умной, аристократичной, я бы сказал – трагично. Но перенесла она это с большим достоинством. Мы с женой ее очень любили.

С Иосифом мы встретились через 17 лет.

В горьком и трогательном цикле «Двадцать сонетов к Марии Стюарт» Иосиф писал иронически:

В Париже, ночью, в ресторане… Шикподобной фразы – праздник носоглотки.

И для меня, до пятидесяти трех лет не имевшего возможности пересечь государственную границу своей родины, странно начинать фразу: «Когда мы сидели с Иосифом в мексиканском ресторане в Гринвич Виллидж…» Однако никуда не денешься, и, посмеиваясь над собой, я должен начать приблизительно так.

10 марта 1990 года мы встретились с Иосифом в Нью-Йорке.

В аэропорту нас встречал Игорь Ефимов, который и привез нас в квартиру нашего общего приятеля Романа Каплана. Там нас ждал Иосиф. Конечно, мы с женой немного волновались – как начнется эта встреча? Но все было совершенно естественно. Никакой патетики и быть не могло. Мы с ним сделали одновременно иронический жест – развели руками – мол, надо же, какая неожиданность! И обнялись.

Разумеется, он постарел и изменился – позади уже две операции на сердце. Но буквально через несколько минут в его новом облике отчетливо проступил прежний Иосиф…

Так вот, Иосиф повел нас с женой в мексиканский ресторан. Как известно, в цикле «Мексиканский дивертисмент» он не очень одобрительно отозвался о национальном герое Мексики, «отце мексиканской демократии» Бенито Хуаресе. Я же, напротив того, написал книгу, одним из весьма положительных героев которой стал тот же Хуарес. И когда Иосиф сделал заказ, я сказал ему, что если бы хозяин-мексиканец знал, что написал о Хуаресе он, а что я, то его на порог бы не пустил, а меня накормил бы бесплатно. Это, разумеется, была шутка, но с нее начался разговор о наших тогдашних лидерах. И тут Иосиф сказал вещь очень значимую. Суть его мысли, как я ее понял, заключалась в том, что прежде советские лидеры фактически не знали проблемы выбора. Что бы они ни решили, все воспринималось ими самими и большинством как единственно возможный вариант. И считалось, что любой их выбор ведет к благу. Особенность положения Горбачева и его соратников в том, что перед ними необходимость не просто реального, но страшного для них выбора – между плохим и худшим. Благополучных вариантов вообще не существует. (Имелись в виду не катастрофы, а просто тяжкие обстоятельства.) А советские лидеры мало того что генетически отучены от выбора, но когда и тут плохо, и там страшно (во всяком случае, в первое время), то они впадают в некий транс. Это был разгар армяно-азербайджанского конфликта, и вышесформулированными соображениями Иосиф объяснял мучительную замедленность правительственной реакции на события, требующие реакции мгновенной. Отсутствие заведомо благополучного варианта вынуждает брать на себя реальную ответственность, а они к этому не привыкли.