Витязь на распутье - Борис Хотимский

Где-то между Тамбовом и Пензой в битком набитый вагон вломились какие-то, не красные, не белые, — серо-буро-малиновые, пристали к Неле. Мирон Яковлевич не помнил, что с ним сделалось тогда. Смутно припоминались теснота, полутемень и как ткнул стволом нагана в чьи-то оскаленные зубы (он сберег свой наган, но не осталось ни одного патрона). А старики Юдановы кричали страшно, потеряв достоинство и цепляясь за левую его руку, на которую была вся надежда. И неведомо, чем бы все это кончилось, если бы не объявился некто в офицерском кителе и солдатской папахе, как deus ex machina[3], да не пальнул в потолок вагона и не заорал:

— На кого руку подняли, растакие и разэтакие?! На увечного русского героя, растуды вашу растак и разэтак?! Всех перестреляю к растакой-то матери!!

Такого лихого, такого изысканно-изобретательного мата Мирон Яковлевич даже на фронте не слыхивал.

И сразу свободнее стало в вагоне: серо-буро-малиновых как сквозняком вымело. И нежданный спаситель тоже исчез, даже поблагодарить не успели. Может, атаман ихний, оттого и послушались? А может… впрочем, что теперь гадать? Только нагана своего после той потасовки Мирон Яковлевич так и не нашел.

Добравшись все же чудом до Симбирска, довольно скоро и легко разыскали Асю с ее мужем, который служил юрисконсультом при каком-то сомнительном учреждении. В двух тесных верхних комнатушках двухэтажного деревянного домика на тихой улочке теперь кое-как разместились вшестером.

Ася работала в почтовой конторе, туда же пристроили и Нелю.

Работа была бумажная, однообразная, изнурительная. Сестры возвращались к вечеру, как выжатые, и зачем-то еще ссорились меж собою по совершенно непонятным причинам, ежевечерне. От Асиного крика и Нелиных всхлипываний Мирон Яковлевич готов был бежать куда глаза глядят. А куда? И как оставить их всех? Впрочем, много ли от него теперь проку?

Если в дороге он сумел все же быть им хоть какой-то опорой, то здесь… Лишний рот в бедноте и лишний жилец в тесноте, не более того!

Неля видела, как он мается, пыталась иногда отвлечь от гнетущих дум, утешить. Водила пальчиком по переносью мужа, упрашивала:

— Ну, расправь морщинки! Ну, перестань же хмуриться! Все хорошо, могло быть хуже.

— Хуже некуда, — откликался он с мрачной безысходностью.

— Сам не ведаешь, что говоришь. — Она была с ним ласково-терпелива, как с больным ребенком. Увещевала: — Самое трудное позади. Мы добрались. Мы с тобой вместе. И всегда теперь будем вместе. Ведь хорошо это? Согласись, что хорошо. Ну не молчи! Ну пожалуйста!

Когда она произносила это свое «ну пожалуйста!» — его твердости приходил конец. Он заставлял себя соглашаться с тем, с чем не мог согласиться. Он жалел и утешал ее. И целовал заплаканные синие глаза, прекраснее и дороже которых не было ничего на свете. Любил ее безмерно. Но все же знал, что долго жить вот так… нет, не сможет. Заставлял себя отвечать улыбкой на ее улыбку. А в глубине души просвета не было.

Теперь, похоже, сам не знал, к чему стремиться. На фронт, как прежде? На западе фронта не было, с немцами — мир, Брестский мир, вынужденный, унизительный. Не затихало на Украине. Но он предательски покинул Украину…

И посоветоваться не с кем. Асин муж, неглупый человек, но себе на уме, делец какой-то, на откровенный разговор с таким не тянет. Илья Львович — толковать с ним сейчас все равно что с младенцем. Женщины… Что понимают они в политике? Даже Елена Казимировна, при всем мужском складе своего гордого ума, при всем своем якобы королевском происхождении…

Бродя бесцельно по городу, он встречал порой таких же бывших офицеров, их здесь немало прибилось. Затевали разговоры, случайные, нервозные и бестолковые, каждый гнул свое и не слушал другого. Многие спивались, иные пристраивались все же — на самые немыслимые должности.

Мирон Яковлевич познакомился с извозчиком, который оказался бывшим штабс-ротмистром и теперь считал, что устроен не так уж дурно, ибо — при лошадях, которых знал и любил. Одна беда: извозчиков в Симбирске оказалось больше, чем желающих прокатиться, а ведь надо прокормить не только себя, но и свою кормилицу-клячу. Этот штабс-ротмистр, незамысловатая и добрая душа, предложил, не задумываясь, и Черкасскому пристроиться туда же.

— Благодарю сердечно, — ответил растроганный Мирон Яковлевич и попытался отговориться поделикатнее: — Но вы сами ведь сказали, как велика конкуренция. К тому же я из инфантерии. Ездить верхом доводилось немного и разобрать поводья не сумею — пальцы-то на правой не действуют.

Добряк штабс-ротмистр огорчился, вздыхал сочувственно и даже попытался было вяло возражать, но каких-либо веских соображений против приведенных доводов так и не придумал.

Вот и мыкался неприкаянный прапорщик Мирон Яковлевич Черкасский, не ведая пока, что о подобных ему горемыках уже задумался председатель Симбирского комитета Варейкис и, совместно с командармом-1 Тухачевским, готовит приказ, который окажет влияние на дальнейшую судьбу многих обитающих в Симбирске бывших офицеров…

Но приказ он увидит и прочитает завтра. А сегодня Мирон Яковлевич все еще слоняется по Венцу. Небывалая, непривычная пустота звенит в его душе, как звенит иногда тишина над раскаленной летней степью.

Пусто и в карманах. Лишь в одном, в правом кармане гимнастерки (из правого легче доставать левой рукой) лежал выданный ему «отпускной билет» — документ, гласивший, что «в связи с ранением и ввиду подписания мирного договора… бывший прапорщик Черкасский Мирон Яковлевич увольняется из действующей армии в отпуск до востребования и обращается в первобытное состояние».

27. ЧЛЕН РЕВВОЕНСОВЕТА

Видно, такая уж его доля — недосыпать. Благонравов растер пальцами скулы, немного взбодрился. Он вспомнил бессонную ночь в Петропавловке, где в дни Октября был комиссаром, вспомнил юнкерский мятеж, антраша полковника Полковникова… Года не прошло, и вот еще один мятеж — в Москве. И не окажется ли в конечном счете бывший подполковник Муравьев сродни недоброй памяти полковнику Полковникову? Дело, конечно, не в том, что «бывший». Благонравов и сам из прапорщиков…

А отношения его с главкомом Муравьевым непростые. Да и возможны ли простые отношения при взаимном недоверии? Главком понимает, что комиссар Благонравов, как и остальные члены Реввоенсовета Восточного фронта, приставлен к его особе отнюдь не по причине особого доверия. И главком платит тем же: навязал комиссару в заместители Колегаева, председателя Казанского губисполкома, тоже левого эсера, явно своего человека. Но как развяжется этот узел взаимоотношений теперь, после событий в Москве?

О мятеже они узнали на рассвете. По прямому проводу было передано указание Ленина установить за главкомом тройной контроль, всем членам Реввоенсовета попеременно дежурить при нем, ни на миг не оставляя. «…Можете ли вы гарантировать, — запрашивали из Москвы, — что Муравьев не пойдет на эту глупую авантюру?..»

Старик немедля созвал Реввоенсовет. Вызвали главкома, сообщили ему о московских событиях — тот изобразил на невыспавшемся лице удивление, даже возмущение, но явно переиграл: похоже, был уже в курсе, по каким-то своим каналам связи, ведь всю ночь провел в штабе фронта.

Старик, как председатель РВС, в присущей ему манере сразу взял быка за рога:

— Михаил Артемьевич! Как вы относитесь к мятежникам?

— Я… — Муравьев шумно втянул раздувшимися ноздрями воздух и выпалил: — Я возмущен! Я решительно порываю со своей партией, навсегда! Раз партия социалистов-революционеров идет против Советской власти, то мне ничего не остается, как выйти из рядов такой партии.

Очень быстро ответил, очень решительно и категорично. Благонравову показалось, что даже чересчур решительно, чересчур быстро и категорично. Пожалуй, вопрос Старика не застал главкома врасплох, ответ был сочинен и отрепетирован загодя.

Мехоношин тотчас сообщил Ленину о заявлении главкома.

Вскоре из Москвы пришло известие о ликвидации мятежа. Как быстро управились, молодцы! Благонравову опять невольно припомнились прошлогодние петроградские события, в которых и ему пришлось участвовать. События столь недавние, но теперь кажущиеся такими далекими…

Ленин ответил Мехоношину по прямому проводу:

— Я не сомневаюсь, что безумно-истеричная и провокационная авантюра с убийством Мирбаха и мятежом центрального комитета левых эсеров против Советской власти оттолкнет от них не только большинство из рабочих и крестьян, но и многих интеллигентов. Весь мятеж ликвидирован в один день полностью. Арестованных много сотен человек.

Запротоколируйте заявление Муравьева о его выходе из партии левых эсеров, продолжайте бдительный контроль. Я уверен, что при соблюдении этих условий нам вполне удастся использовать его превосходные боевые качества…