Витязь на распутье - Борис Хотимский

Но Михаил Артемьевич, пардон, самолично ни одного обывателя не укокошил и ни одной буржуйской квартиры не ограбил. А что подчиненные ему бойцы, особенно фронтовая солдатня и братва из матросов-анархистов порой баловались… Так лес рубят — щепки летят! Славнейшие полководцы всех времен и народов поднимали солдатский дух обещаниями всяческих незамысловатых утех в награду за храбрость и смотрели сквозь пальцы, если какой-нибудь бравый герой, только что игравший в кошки-мышки с самой «курносой», вознаграждал себя бесхитростными радостями жизни, единственной своей жизни, которой он ежечасно рискует, добросовестно выполняя предначертания командования. Какой военный не знает и не понимает этого? Разве что некоторые чистоплюи из большевичков? Вот им-то, никому иному, обязан Муравьев своим унижением!

Больше того, иногда, чтобы не потерять авторитета и рычагов управления войсками, он сам приказывал расстреливать особенно распоясавшихся насильников и мародеров. Но ему даже это ставят теперь в вину: дескать, без суда и следствия расстреливал. Но какой еще суд, какое следствие в боевой обстановке?! Ну как тут служить, как воевать при таком отношении, в таких условиях? Ни встать, ни лечь, ни боком повернуться!

Михаил Артемьевич устал метаться по камере, присел на заскрипевшую койку, сгорбился, уперся локтями в колени и охватил пальцами голову.

А что же еще было перед арестом? Какая-то мешанина в голове… Неприемлемые предложения Антонова-Овсеенко о новом назначении, явно не соответствовавшем заслугам Муравьева… Поездка в Москву, обращение к самому Троцкому… Попытка назначить Муравьева командующим Кавказской армией сорвалась: воспротивился председатель Бакинского Совнаркома Шаумян, воспротивился так решительно, что даже Троцкий вынужден был пойти на попятную. А чем, спрашивается, не угодил Муравьев Шаумяну? Но не так-то просто сломить Муравьева, он не терял зря часу — отправил свой штаб в Царицын, сам собирался выехать следом… Не успел! Чекисты оказались проворнее.

Теперь его ждет суд ревтрибунала. Работает следственная комиссия. Вот тебе, Михаил Артемьевич, и суд и следствие. Никто не пытался самочинно пристрелить тебя, ссылаясь на военную обстановку. Так-то… А дальше что?

Михаил Артемьевич не знал, что вскоре после взятия Киева в одном из его штабных вагонов собралась группа большевиков и приняла решение: послать делегатов к Ленину — доложить о муравьевском стиле командования.

Не ведал он и о полученном следственной комиссией письме председателя ВЧК Дзержинского, где говорилось:

«О Муравьеве комиссия наша неоднократно получала сведения как о вредном для Советской власти командующем. Обвинения сводились к тому, что худший враг наш не мог бы нам столько вреда принести, сколько он принес своими кошмарными расправами, расстрелами, самодурством, предоставлением солдатам права грабежа городов и сел. Все это он проделывал от имени нашей Советской власти, восстанавливая против нас все население. Грабежи и насилия — это была его сознательная военная тактика, которая, давая нам мимолетный успех, несла в результате поражение и позор…»

Михаил Артемьевич не читал этого письма, но все содержащиеся в нем обвинения от следователя слышал.

Что было делать? Что мог он предпринять в создавшемся положении, на что надеяться? Одна была надежда, последняя. На своих товарищей по партии, на левых эсеров. Неужели они отдадут без боя такую фигуру, как Муравьев?

И надежда оправдалась. Узнав о случившемся, начали хлопотать. За дело живо и энергично принялся левый эсер Александрович, используя свое положение заместителя председателя ВЧК. Упор делался на боевые заслуги Муравьева, на неосознанность допущенных им ошибок и тому подобное. Был еще порох в пороховницах у левых эсеров! Сообща вызволили Михаила Артемьевича.

По рекомендации Троцкого и того же Александровича он чуть ли не прямо из камеры был отправлен в Казань — на должность главкома только что открывшегося Восточного фронта.

Надо сказать, что освобождение и новое назначение Муравьева удивило и насторожило многих военных. «Заявляю самый решительный протест, — телеграфировал в Совнарком Подвойский, — против назначения Муравьева главкомом, ибо это назначение принесет непоправимый вред Советской республике. Особенно это назначение повредит планомерной работе по организации настоящей армии». Рейнгольд Берзин, бывший поручик, участник мировой войны и боев с войсками Центральной рады, передавал с Западного фронта по прямому проводу: «Не знаю, каковы политические и оперативные соображения, почему он назначен, но его назначение оставило тяжелое впечатление».

Во избежание каких-либо рецидивов и недоразумений при новом главкоме был создан Реввоенсовет в составе трех большевиков — Кобозева, Мехоношина и Благонравова.

22. МУРАВЬЕВ В КАЗАНИ

Одна из башен Казанского кремля, уступчатая, островерхая, напоминала Боровицкую башню Кремля Московского. Но масштабы, конечно, не те… Другая башня Казанского кремля, тоже островерхая, белела на голубом фоне безоблачного июньского неба. Жара над городом стояла непробиваемая, в здании штаба фронта на Проломной улице было душно. Михаил Артемьевич расстегнул ворот светлого летнего кителя, вытер чистым платком взмокшую шею и решительно поставил подпись под только что сочиненным первым своим приказом по войскам нового фронта. Уже подписав, все же не удержался и еще раз перечитал, испытывая приятное чувство удовлетворения:

«Объявление войскам. Декретом СНК для борьбы с… контрреволюцией учрежден Революционный военный совет, в составе которого я состою главнокомандующим всеми силами, действующими против восставшей контрреволюции. 18 июня я вступил в командование; как всегда, призываю вас, крестьян и рабочих, солдат и матросов, беспощадно бороться за свою власть, которую хотят отнять у вас помещики, капиталисты, чтобы вернуть себе обратно землю и волю, как это они сделали на Украине, в Финляндии, на Кавказе и в Польше. Не скрою своего впечатления, что нет уже у вас больше революционной энергии. Призываю вас всех воспрянуть духом и снова, как один человек, встать на защиту революции, на ее завоевание».

Всего несколько дней тому назад еще томился он в камере ЧК, угнетенный неведением и преисполненный отчаяния. И вот он снова на коне, снова обращается к войскам и не сегодня завтра поведет их в бой, навстречу новым победам.

Однако уроки из происшедшего Михаил Артемьевич для себя извлек. Теперь он будет осторожнее, постарается не конфликтовать с большевиками, поладить с их комиссарами — членами РВС… А ладить с ними, ох, тяжело! Ежедневно, ежечасно приходится сдерживать себя, стискивая зубы, чтобы не грянуть кулаком по разостланным картам, не вызвать верных своих ореликов, дабы схватили этих назойливых опекунов и спорщиков да расстреляли их к чертям собачьим… Нет уж, снова испытать унижение ареста — увольте, хватит, главком Муравьев не такой дурак, он будет покладистым, как никогда прежде. До поры до времени. Пока не пробьет его звездный час. А он пробьет, непременно пробьет! Только бы дождаться, выдержать, сберечь резервы собственных сил к желанному моменту своего часа.

— Нестор, голубчик, испить бы прохладительного, а?

— Айн момент! — Перетянутая тонкими в серебряных бляшках ремнями, возникла перед глазами черкеска старшего адъютанта, вспыхнула алым пламенем в дверях кабинета и исчезла.

Отчаянный джигит! Не то что бутылочку прохладительного — хоть самого Вельзевула, если потребуется, в «айн момент» из преисподней добудет и доставит своему командующему. Предан, как пес. А куда деваться псу от хозяина? В лес убежать? Там волки сожрут. Отсюда, подумал Михаил Артемьевич, и пресловутая собачья преданность, надо полагать…

Ну, жарища! Как говорится, теплую встречу уготовила Казань новому главкому — прямо хоть вовсе китель скидывай. В гимнастерку хлопчатобумажную переодеться, что ли? Несолидно вроде…

Но не так жара казанская допекла Михаила Артемьевича, как эти трое, приставленные к его особе.

Мехоношин — военная косточка, из бывших лейб-гвардейцев, однако главком — без пережиму, на всякий случай — пытался протестовать. «Командировка Мехоношина, — заявил он тогда, — меня пугает… Ничего доброго от этих новых революционных штабов не жду, меня и так наградили таким штабом, что по нем веревка плачет». Веревку, правда, пришлось упрятать подальше, а с прибывшим Мехоношиным познакомиться поближе. Оказался спокойным и стойким.

Благонравов тоже, казалось бы, свой брат офицер, но ухо с ним надо держать навостренным: этот еще в октябре семнадцатого показал себя, когда был комендантом Петропавловки и спутал карты мятежному полковнику Полковникову. Хорошо, что удалось теперь назначить к этому бдительному Благонравову заместителя — Колегаева, своего человека, из левых эсеров, занимавшего пост казанского предгубисполкома.