История Японии. Между Китаем и Тихим океаном - Даниэль Елисеев

В Канто — и на побережье Тихого океана — похоже, были не так чувствительны к передвижениям иностранцев в Восточно-Китайском море. Горожане наслаждались живой «культурой Кансэй», то есть культурой эр Бунка (1804–1818) и Бунсэй (1818–1830). В глазах любителей цветных эстампов, романтической литературы и театра кабуки — всех популярных видов искусства, — это была, возможно, самая прекрасная эпоха периода Эдо, намного более занимательная, чем легендарная эра Гэнроку в конце XVII века. Теперь и здесь это была уже не буржуазная культура, как в Осаке в XVII и XVIII вв., а разновидность городской популистской цивилизации, делающей упор на бурлескное начало. Осмеянию подвергалось всё: политическая повседневность, знаменитости — актеры или спортсмены, монахи, женщины и даже призраки.

В это время между важностью буси, тем более напыщенных, чем меньше было у них денег, и язвительным юмором простонародья, охотно смеявшегося и над непристойностями, буржуазия искала собственный путь — форму серьезного выражения, которое бы учитывало новые достижения науки. Ее эстетическое чувство охотно принимало, например, рисунки Маруяма Окё (1733–1795), созданные в результате синтеза традиций. Этот художник, родившийся и проживший всю жизнь в Киото, сформировался исключительно в лоне японской традиции, но, отличаясь любознательностью, обогатил свою технику всем, что мог позаимствовать из иностранных изображений, прошедших через его руки: приемы, свойственные китайской живописи «цветов и птиц», которой занимались при династии Цин — китайской династии, современной режиму Эдо, — или представления о перспективе в европейском духе, представленной на гравюрах, которые распространяли голландцы. Рисуя с натуры, осваивая «оптические образы» (мэганэ-э, оптические эффекты), он снова ввел реализм и даже гиперреализм в японское искусство, долгое время довольно далекое от таковых. Этот средний путь, реалистичный и ограничивающийся акварельной техникой, нравился буржуа: он хорошо выражал — с научной точностью и сдержанно в пластическом отношении — их чаяния, столь же далекие от ностальгического традиционализма двора, как и от удушающего и ретроградного дирижизма сёгуната.

Европейские фактории — самыми активными были британцы и голландцы — к тому времени уже давно обосновались в Кантоне. Конечно, разные компании Индий пытались найти и другие возможности, тем более что китайское правительство, по своей прихоти множа административные придирки, когда считало нужным, мешало, и нередко очень сильно, коммерции, которую и так делали весьма опасной перипетии морского плавания. Кроме того, две больших страны были фактически исключены из этих китайско-европейских отношений: Россия и совсем молодые США. Не имея возможности найти себе место рядом с другими в Кантоне, они начали обращаться к Японии. Так, в 1804 г. Н. П. Резанов, директор Российско-Американской компании (компании по добыче пушнины в Восточной Азии и на Аляске), попросил в Нагасаки об установлении торговых отношений; японская администрация ответила категорическим отказом. Через четыре года, в 1808 г., счастья в свою очередь попытал английский корабль — голландцы находились вне игры, так как их страну только что захватили наполеоновские войска, — сумев силой оружия прорваться в порт Нагасаки. Напрасные старания: капитан был вынужден сняться с якоря, не добившись ничего.

Однако в Японии, в интеллектуальных кругах, раздавалось все больше голосов, напоминающих о разумных подходах сёгуна Ёсимунэ и требующих большей открытости по отношению к иностранцам, о которых было известно так мало и которые тем не менее, казалось, обладают техническими знаниями, о которых японцы и представления не имеют. Пока дебаты не выходили за пределы сферы идей, сёгунат охотно демонстрировал открытость; в 1811 г. он разрешил создать новую службу («Бансё сирабэ сё»), которая бы занималась переводом с иностранных языков и обучением этим языкам, фактически — голландскому языку; понадобилось еще поколение, чтобы любители новинок обратились к английскому — языку могущественных американских и британских мореплавателей, самых заметных в Азии того времени, — и к немецкому.

Однако эта интеллектуальная добрая воля постоянно наталкивалась на концепцию политики, строго следующую принципу закрытости в том виде, в каком он был определен двести лет назад. Это с избытком демонстрирует история В. М. Головнина.

В самом деле, по воле случая в том же году, когда правительство приняло решение о создании бюро переводов, русский морской офицер, одно время служивший в британском флоте под командованием Нельсона, Василий Головнин (1776–1831), отважился войти в район Курил, отправляясь в долгое кругосветное плавание, чтобы изучить мир. Но японские суда береговой охраны неожиданно напали на русский корабль, досмотрели его и отвели в Японию, где экипаж оставался в плену по 1813 года.[9] Однако сёгунские власти выказали мудрость: они использовали капитана, посланного им судьбой очевидца и полиглота, чтобы подробно расспросить его о Европе, о европейских знаниях, о материальном могуществе тех наций, о которых едва имели представление на архипелаге, кроме как из устаревших сведений более чем двухвековой давности. Однако официальная позиция изменилась не сразу: через десять лет, в 1823 г., один немецкий врач, Филипп Франц фон Зибольд, приехал посетить голландскую факторию на Дэдзиме; он был туда направлен Нидерландской Ост-Индской компанией, па которую работал. Миссия Зибольда состояла в том, чтобы открыть школу «голландских наук», что, между прочим, показывает, насколько голландцы сознавали свою возможность оказывать влияние на Японию. Этот врач уже два года преподавал, когда сёгунат возобновил запрет на въезд в страну, направленный против всего иностранного. Тем не менее Зибольд в 1826 г. добился разрешения лично направиться в Эдо, чтобы встретиться там с сёгуном: здесь опять-таки проявилось расхождение между принципиальной позицией и действием, связанным с отдельным лицом, пусть даже последнее имело полномочия от какой-то организации. Похоже, в Эдо доктор жил приятной жизнью, встречаясь — помимо сёгуна — с учеными, прежде всего с астрономами и географами. Возможно, этого и оказалось для него роковым: за приобретение карты Японии — документа, который на Дальнем Востоке традиционно относят к типу «оборонных секретов», — Зибольд был обвинен в шпионаже в пользу России и выдворен в 1829 году. Он оставил в стране подругу-японку и двухлетнюю девочку, которую родила ему первая (эта девочка доживет до 1903 г.). Она символизирует время великих перемен, которое настанет лет через тридцать, в 1859 г., но это уже другая история.

Допускали иностранцев или нет, массу обычных подданных это несомненно заботило очень мало. Истинной причиной их бед было то, что базовые производительные силы страны — то есть, при традиционной экономике натурального хозяйства, крестьяне — поставляли продукты питания другим, тогда как сами недоедали. Как уже часто бывало за сто лет, голод и каннибализм снова стали повседневной реальностью, на сей раз в течение четырех лет, с 1832 но 1836 гг. (этот период запомнили как «голод эры Тэмпо»). На всем Хонсю голодающие обвиняли торговцев рисом в том, что те запасают зерно, чтобы вздувать цены, после чего дело доходило до проявлений насилия. Однако новым явлением стало то, что высшего накала восстание достигло в городах, особенно в Осаке, и возглавил его уже не какой-нибудь невежественный грузчик, а просвещенный человек, представитель класса самураев.

Его звали Осио Хэйхатиро (1793–1837), и, похоже, он какое-то время служил в полиции. Особо он увлекался философскими изысканиями и принадлежал к спиритуалистскому конфуцианскому течению последователей китайского философа Ван Янмина (1472–1529), особо известному в Японии своими работами о необходимости развивать идеи, которые бы обосновывали определенные общественные позиции. Вот Хэйхатиро и занял определенные общественные позиции и в конечном счете стал управлять событиями, направив народный гнев выше уровня скупщиков, на власти — ту самую администрацию, которая пустила всё на самотек и не выполняла своей первостепенной роли — поддержания равновесия. Впервые восстание, приобретя теоретическую основу, несло в себе зародыши революции. Но к власти повстанцам прийти не удалось, да и что тогда можно было сделать с такой плотно притертой, с такой часто склепанной полицейской системой, как система Эдо? Когда они подожгли город — что уже само по себе было преступлением, караемым смертной казнью, — и, более того, пошли на приступ замка Осаки, подошли численно превосходящие сёгунские войска. Хэйхатиро и его друзья, чтобы погибнуть с честью, совершили самоубийство. Таким образом, верх остался за сёгуном, хотя в сельских местностях отчаявшиеся крестьяне еще то и дело восставали, отказываясь верить, что их героя больше нет.