Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века - Андрей Андреев

В университете Галле через десятилетия вновь проявлялись прежние учебные связи, возникшие еще в начале XVIII в. Так, в октябре 1717 г. сюда поступил Александр Головин, сын адмирала И. М. Головина, одного из петровских «стольников», изучавшего вместе с царем корабельное дело в Амстердаме, и родственник генерал-адмирала Ф. А. Головина, о расположении которого немецкие ученые так хлопотали в эпоху Великого посольства. Сохранилось даже письмо, написанное Александром Головиным к отцу из Галле спустя год после поступления в университет, — один из редчайших образцов переписки русских студентов начала XVIII в.[189] Головин отчитывался перед отцом о том, что «две части философии, логику, мораль, философиам экспериментале [190], гисториам универсалис[191], а из математики арифметику, геометрию, тригонометрию шверикам и плянам[192] и архитектуру цивилис фундаментам[193] окончал же. Сии вышепомянутые науки с помощию божию уже я окончал, и при сем доношу, которым наукам еще учусь: юсь натуре[194], европских республик знание, третью часть философии метафизику, а из математики фортификацию, и сии науки окончаю к празднику пасхи… А время свободного я, государь батюшка, зело себе мало имею, опричь ино одного воскресенья, а так все мое время проходит в науках». Дальше в письме Александр просит разрешить продолжать учебу во Франции, и приводит свои доводы против возражений отца, что во Франции сыну предстоит слишком вольная жизнь: «Мне ненадобе далее жить в Гале как до праздника пасхи, для того, что тогда мои науки все оканчаются, а ежели мне далее сего времени в Гале жити, то из того ничего более нельзя быть, что выученное опять начать учить. А что ты государь батюшка изволил слышать, что нигде такого множества молодых людей нету как во Франции, и ничего больше не обучаются как всякой шалости, этому не вина Франция, но вина наша молодая. Воля есть таких дураков не в одной Франции и у нас в Гале много, что ничему учиться не хотят, токмо что гуляют да великие сумы денег проживают, а мое желание есть во Францию ехать не для ради гуляния, но для ради лучшего обучения для того, государь батюшка, что нигде таких случаев лучше нет обучаться архитектуре цивилис и милитарис и астрономии, как во Франции» (на первый план, как видим, все же выступают конкретные военные и мореходные науки!). К письму Головин прилагает некий «презент», который писал «сам властными руками» (надо думать, род ученого сочинения или стихов), и надеясь на одобрение родителя, обещает во Франции обучиться еще лучше.

Еще один петровский сподвижник, вице-канцлер барон П. П. Шафиров, упоминавшийся выше в связи с тем, что его племянник одним из первых среди русских студентов побывал в Галле, в 1720 г. направил туда своего сына Якова, который был записан в матрикулы университета и, одновременно, в педагогическую гимназию, руководимую А. Г. Франке. Ученый особо отмечал своего титулованного ученика, делая регулярные замечания о ходе его учебы в своем дневнике. Я. П. Шафиров жил в Галле на квартире профессора философии Шперлетта на полном пансионе и, следовательно, посещал лекции философского факультета; впрочем, затем его отношения с профессором разладились и отец искал для него другого воспитателя. В 1722 г. Я. П. Шафиров перешел в Лейпцигский университет[195].

Наконец, еще два студента, связанные родственными узами с деятелями петровского царствования, появились в Галле в 1722 г.: это граф Ф. А. Апраксин, племянник адмирала Ф. М. Апраксина (с 1723 г. продолжавший учебу в Лейденском университете; в России он потом дослужился до чина генерал-поручика) и Афанасий Яновский, дворянин, учившийся на богословском факультете и приходившийся родным племянником архиепископу Новгородскому Феодосию, известному близостью своих взглядов к идеям немецкого Просвещения. О том, что богословских студентов, сознательно направляемых в Галле в русле политики реформ русской церкви, могло быть и больше, говорят сохранившиеся письма к Франке архиепископа Феофана Прокоповича, в которых последний рекомендовал заботам профессора нескольких юношей, имен которых мы, правда, не находим в университетских матрикулах[196].

Государственная польза

Познакомившись с именами замечательных петровских студентов, можно подвести первые итоги. Всего в царствование Петра I на учебу в немецкие университеты, по нашим подсчетам, выехали 54 человека. Из них 14 носили немецкие или голландские фамилии, являясь детьми иностранцев, состоявших на русской службе (эти иностранцы представляли не только Москву и Петербург, но также Вологду и Архангельск), а 40 происходили из русских семей.

Круг университетов, посещавшихся петровскими студентами, ограничивался всего четырьмя городами: Галле, Кёнигсбергом, Лейпцигом и Лейденом. Предпочтение, оказываемое в данный период университету Галле, было далеко не случайным: во многом обязанное активной деятельности А. Г. Франке по налаживанию контактов с Россией, оно в то же время объективно соответствовало приоритетам в развитии университетского образования в целом, где Галле был первым «модернизированным» немецким университетом, значение которого выходило далеко за пределы Германии. Опыт слушания лекций у таких выдающихся ученых эпохи Просвещения, как X. Томазиус, А. Г. Франке, К. Целлариус, X. Вольф, учениками которых смело можно назвать почти два десятка русских студентов, побывавших в Галле, уже сам по себе был важен для понимания того, как усваивалось в России представление об университетском образовании. С другой стороны, выбор Кёнигсбергского и Лейпцигского университета был скорее обусловлен географическими и политическими причинами: оба они лежали на перекрестках путей, ведущих из России в Европу, так что и в будущем многие студенты, направлявшиеся туда на учебу, делали первую остановку в Лейпциге или Кёнигсберге. Наконец, интерес к Лейденскому университету, который русские студенты начали посещать с 1708 г.[197], объяснялся его высочайшим в начале XVIII в. авторитетом в области медицины, знаменитой школой Г. Бургаве, а возможно, еще и преданиями о том, как на его анатомических лекциях побывал в ходе Великого посольства сам царь Петр.

Между тем, нельзя не заметить, что количество университетских студентов в петровскую эпоху еще очень невелико. Оно уступает, например, числу молодых дворян, отправленных на учебу за границу в 1697 г., не говоря уже о полном количестве русских людей, получавших образование в Европе в царствование Петра I. Напрашивается вывод, что университет как учебное учреждение для воспитания юношества еще не оказался в должной мере воспринятым русским обществом, а слой его студентов был очень узок. Объяснить это можно, прежде всего, особенностями отношения к образованию в сознании самого царя: науку Петр понимал в ее чисто практическом, а не теоретическом смысле, — это значит, что гораздо важнее многих университетских предметов для него представлялось кораблевождение, архитектура, фортификация и т. п., учиться которым он посылал не в немецкие университеты, а в голландские или английские училища, и, таким образом, особой самостоятельной ценности для Петра университетское образование не представляло, а поэтому стимулировать его усвоение в русском обществе в полной мере он не мог. Лично поощряя «овладение науками», царь помогал воспитанию европейски образованных эрудитов из семей нескольких его приближенных, но, по-видимому, не видел в этом специальной пользы для «общего блага», потому что далеко не все возвращавшиеся из университетов юноши были потом востребованы на государственной службе, хотя некоторые, действительно, как мы видели, смогли достичь высоких постов. Если для получения других родов образования Петром были мобилизованы целые общественные слои, то в отношении университетов такой мобилизации не произошло, и всё ограничилось узким кругом столичного дворянства, а в этом можно видеть и показатель грядущих трудностей при создании в России собственного университета.

Однако, как это свойственно петровской эпохе, в приведенные рассуждения укладывается главное содержание образовательной политики царя, кроме одного исключения. Однажды Петр I все-таки содействовал привлечению к университетскому образованию большой группы молодых людей, причем, что важно, преимущественно выходцев из недворянских сословий, которые с готовностью откликнулись на призыв «ехать в чужие края за наукой». Такая высокая активность выходцев из социальных низов, желание приобщиться к науке, с одной стороны, и за счет этого приобщения повысить собственный общественный статус, с другой, будет неоднократно наблюдаться в истории студенческих поездок XVIII — начала XIX вв., ибо, как заметил еще H. М. Карамзин, ученое сословие в России вырастало, главным образом, из «призренной бедности»[198].