Ярополк - Владислав Бахревский

Баян ударил по струнам, чтоб больше ничего не слышать… Три последние песни… Прощание с матерью… С жизнью…

Колыхнулись перед глазами заросли розово-пламенного кипрея. Запел:

Куличок-ходочок ходил за море,А за морем жизнь диво дивное…

Власта разгребла прочь от себя жирных евнухов, слушала сына и смотрела, смотрела…

Коротка была песенка. Ах коротка! И тогда сломал Баян строй звуков. Забурлили струны, забубнили, ударили по ушам взвизгами, но запел он нежное, тихое, что в голову пришло:

Ох, одуванчик, одуванчик!Зачем ты спешил пробиться к солнцу,Когда на земле лежал снег?Зачем пустил резные свои листики,Когда омывали землю холодные ручьи?Зачем, одуванчик, душа моя!Расцвел золотой головойРаньше всех на лугу?Пришло время цветения,А ты растерял свою красоту по пушинке.Я последняя пушинка, и несет меня,И бьет меня, и крутит меня!Да вот уж некуда больше лететь…

Не поднимая глаз, Баян трогал струны. Звуки умирали на полувздохе, на полувзлете… Вдруг вспомнил песню, которую разучивал с евнухом…

Последняя так последняя!

Будто сокол взмыл – так взыграла псалтирь.

Будто земля задрожала под копытами мчащегося табуна. Запел Баян:

С вами, жены, – горе мне! – разлучился я.С вами, дети, сыновья, разлучился я.Сто родичей моих бились против стаДиких яростных быков – горе! – умер я.Скот четвероногий был – не считал его,Восьминогий скот имел – не считал его.Горя в жизни я не знал, а оно пришло —Нет ни солнца для меня, ни луны.Умер я – о, горе мне! – вашей жертвой стал.От родни, колчана, стрел и от табуновОтделился – от всего эля моего.Отделившись от всего, я о всем скорблю.

– Она плачет! Она плачет! – закричала Власта. И псалтирь снова выпала из рук Баяна.

Шаманка

Царица не пожелала отпустить певца. Для него принесли туф, посадили на первой ступеньке.

– Он – мое счастье, – объявила Торахан.

Пришла очередь шаманки.

Ей надлежало силой заклятий смыть темное пятно с лика судьбы Торахан.

Шаманка явилась в небесно-голубом платье – цвет древних голубых тюрок.

Руки обвиты живыми змеями. На голове шляпа-корзина, а в шляпе пестрая, как судьба, курица.

Принесли два толстых столба, поставили торчком. Водрузили на столбы жаровни. От благовонного дыма палата подернулась голубизною, словно ушла под воду.

Серехан ударила в бубен, стала ходить вокруг столбов, поднималась к ложу царицы, била в бубен над ее головою, неистово вилась по-змеиному, и змеи вились на ее руках.

Серехан тяжело дышала, зрачки расширились. Двигаясь как во сне, она сняла с пояса тонкий, как змеиное жало, нож, сняла шляпу-гнездо, пустила курицу на пол, бросила горсть зерен. Курица, будто на дворе, принялась клевать, тихонько кудахча. Шаманка, ощупывая пространство руками, взяла из жаровни горсть пылающих углей, поднесла к курице и дунула на нее дымом. Курица оцепенела.

Серехан, словно угли не жгли ей руку, не торопясь подошла к столбу, стряхнула на жаровню угли. Вернулась к курице и вдруг резко, злобно наступила ей на шею. Раздался хруст. Баян вскрикнул. Курица распростерлась бездыханная, но шаманка зажгла от двух жаровен две свечи и подпалила курице крылья. Бедная пеструшка очнулась от смерти, кинулась бежать по просторной палате, забилась под голову зверя.

Тело Торахан затрепетало, начались корчи, но шаманка, не обращая на царицу внимания, нашла курицу, проткнула ей ножом горло и пригвоздила к столбу.

Жаровни были сняты, поставлены возле ложа. Шаманка подержала над огнем пятку правой ноги, поставила на голову Торахан, потом подержала над огнем левую пятку и левой пяткой встала на голову царицы. Изнемогая, дотащилась до столба, выдернула нож, и курица принялась ходить и клевать зерна. Серехан посадила ее на гнездо. И сама опустилась рядом. Вздремнула, но тотчас очнулась, согнала курицу с гнезда, гнездо перевернула… На пол высыпались разбитые яйца и живые, только что вылупившиеся цыплята.

Шаманка страшно закричала, схватила обеими руками горящие угли, сыпала на курицу, на цыплят. Курица помчалась, полетела к ужасной голове, а за нею полетели… желтенькие цыплята.

– Все! – сказала Серехан, срывая с рук змей. – Великая царица, ты спасена!

Торахан выглядела здоровой, веселой. Столбы, жаровни, курицу с цыплятами унесли, пол вытерли.

– Душа моя излечилась, – сказала Торахан. – Я это чувствую. Вот кто бы тело избавил от свербенья.

– Дозволь посмотреть на твою болезнь, – сказала Власта из толпы придворных.

Тотчас двое служанок закрыли царицу занавесью. Власта осмотрела больную. У Торахан на руках и на ногах были застарелые лишаи.

– Это от какого-то зверя, – определила Власта. – За одно лечение избавлю от зуда, за шесть – пропадут. Но чтобы болезнь не повторилась, нужно двенадцать пользований.

– Лечи! – согласилась Торахан.

– Надобно собрать травы, изготовить снадобье.

– Так собирай, изготовляй!

– Но я – рабыня твоего повара.

– То – в прошлом. Повару за тебя заплачено.

Занавес убрали, и Торахан вспомнила о Баяне.

– Испытание твое было жестоким, но тебя хранит Бог. Я решила дать тебе в награду дом и рабыню, чтоб смотрела за домом. Твоей рабыней будет она.

И показала на Власту.

– Матушка?! – изумился Баян, но к нему подошли евнухи:

– Дозволенное время видеть повелительницу повелителей истекло.

Его тотчас повели смотреть дом, стоявший возле стены царицыного города. Дом был совсем крошечный, но с садом. Евнухи ввели хозяина в светелку и оставили.

Ни лавок, ни стола… Кошма на полу. Баян сел, не зная, что и думать.

И тут вошла Власта.

– Мама! – выдохнул Баян и припал к ее ногам.

Им не дали и слова сказать. Явились служанки, расстелили достархан. Подали горячий каймак[45], плов из курицы и тыквы. Сказали улыбаясь:

– От великой царицы ее любимая еда, с тайною.

Баян вдруг понял: нестерпимо хочется пить. Потянулся налить каймаку, но матушка опередила, наполнила пиалу.

Каймак был вкусный, приятно горчил.

– Плов я не хочу, – поморщился Баян. – С тыквой.

– Ты поешь. Плов с тыквой – любимое кушанье у хазар.

– Не хочу, – Баян замотал головой.

– А я поем, – сказала Власта, и голос у нее дрожал. – Я – голодна.

– Но ты была рабыней повара!

– Наш повар похваляется, что его рабы самые голодные в Хазарии.

Власта горсточки брала крошечные, но рука так и мелькала.

– Никогда такого плова не ела, – говорила она. – Ешь, а то мне стыдно. Я не могу остановиться…

Баян взял горсточку плова и почувствовал что-то тяжелое.

– Ты что?! – забеспокоилась Власта.

– Камень! – Баян сплюнул в ладонь.

– Бирюза! – сказала Власта. – Это тебе от Торахан. Она поднесла шаманке блюдо, где жемчуга было больше, чем риса.

– Торахан – злая, – прошептал Баян. – Она – злая.

Слезы текли неудержимо, обильно.

– Баян, сыночек!

– Ты – ешь, – сказал он. – Ты ешь, а я поплачу. Дай мне поплакать. Я последний раз плакал, когда меня увозил Благомир.

И плакал, плакал. Смеялся через слезы и опять плакал. А Власта ела, мешая плов со своими слезами.

Судьба!

А поговорить им не пришлось. Явились посланцы от кагана: Баян был нужен во дворце владыки мира.

Пастушья ночь

Великий город Итиль стал как муравейник. Всполошились в одночасье и Ханбалык, и Сарашен, и город царицы, и город кагана. Пришло время летней кочевки.

Радовались хазары: кочевка для них праздник жизни, радовались остающиеся в городе – можно будет своей волей пожить. Радовались животные – их ожидали травы, травы, травы. Радовались рабы. В степи работой не уморят.

В пути каган ночевал и отдыхал в шатрах. Шатры ставили заранее. Один для обеда и для полуденного сна, другой для ночевки.

Рядом с каганом оставались только телохранители, постельники, повара, музыканты да Баян.

В первое утро каган Иосиф, послушав восемнадцатый псалом, радостно пропел строку:

– «День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание…» Как мудро, как прекрасно! А про солнце-то, про солнце! «Оно выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще: от края небес исход его, и шествие его до края их, и ничто не укрыто от теплоты его». Пошли, мой псалмопевец, поглядим на это дивное хождение.

Шатер кагана стоял в изумрудном урочище. По широкой впадине бежало несколько ручьев, щедро поивших землю. Над урочищем, как ресницы, стояли сосны с обеих сторон. Паслись табуны коней, резвились ласковые жеребята…

В урочище стояли три дня. Потом откочевали в степь. Цвели огромные колючки, степь была серебристой от полыни. Трава кололась, но кони и овцы находили ее съедобной.

– Сегодня ночью я буду пастухом, – сказал каган Баяну. – Не хочешь ли стать моим подпаском?