Памятник Дюку(Повести) - Воинов Александр Исаевич

— Понятно! — Тоня потупила взгляд. Ей было неприятно, что об ее отношениях с Егоровым Корнев говорит так обнаженно, но в то же время его слова прозвучали, как официальное их признание.

Савицкий пришел ей на помощь. Он поднял руку.

— Ну, Корнев!.. Это уж мы сами ему скажем!

Корнев пошевелил своими светлыми, рыжими бровями:

— Да я ему вчера говорил! Предупреждал! Так все равно вечером он кружил вокруг хаты, как ястреб…

Савицкий невольно улыбнулся. Ох, уж этот Корнев, дотошен и придирчив, влезает в каждую мелочь! Кто знает, может быть, таким и надо быть разведчику, судьба которого часто зависит от десятков, подчас, казалось бы, мелких обстоятельств, но каждое из них, если его не учитывать, может привести к провалу и гибели.

Тоня не спросила, почему Егоров не должен видеть Петреску. Она вообще привыкла к тому, что ей не следует интересоваться тем, что ей не говорят. Но нетрудно было догадаться. Петреску не должен знать Егорова, который через несколько дней начнет действовать по ту сторону линии фронта. Ведь в жизни бывают неожиданные встречи…

Савицкий вызвал переводчика, быстро обо всем договорились, и Тоня, взвалив на плечо сумку, пошла к Петреску.

На душе у нее было смутно. Она не видела ни деревьев, которые после ночного дождя вдруг ожили и покачивали ветвями, отогревались под лучами теплого весеннего солнца, ни дальних полей, уходящих к горизонту, — они тоже, казалось, раздвинулись. Она смотрела под ноги, на рыжую тропинку, по которой еще вчера нельзя было пройти, — в такое месиво превратил ее дождь, — а сейчас уже подсохшую, и думала о Егорове.

Вчера вечером она так его и не нашла, хотя обошла все хаты, где жили разведчики. Кто-то сказал, что его послали зачем-то в штаб одной из дивизий. Не нашла и Дьяченко — он словно сквозь землю провалился.

Самое страшное в жизни для нее было одиночество. Она его не переносила с детства. Плакала, когда оставалась одна в квартире. А когда подросла, то обычно не возвращалась домой, если знала, что мать еще не вернулась, и гуляла по городу. Когда же стала еще более взрослой, у нее возникла постоянная потребность с кем-то делиться своими мыслями и чувствами. Егоров, который оказался рядом, невольно вошел в ее жизнь. Он умел слушать и понимать ее.

Сейчас он был необходим. Так много ей нужно было понять в самой себе, что если бы выговорилась, то, может быть, и разобралась, что делать и как поступать дальше.

Ночью она долго думала. Конечно, Петреску следил за каждым ее движением, за каждым произнесенным ею словом. Какое впечатление она произвела на него? Поверит ли он тому, что она должна сказать?

С того момента, как она переступила порог хаты, где содержался Петреску, ее не оставляло чувство душевного смятения, оно лишь уменьшалось или усиливалось, в зависимости от обстоятельств, но постоянно жило в ней.

Никогда в жизни она не ощущала такой ответственности за поступок, никогда так быстро и остро не работала ее мысль.

Война бросила маленькую, хрупкую девушку в пучину событий, и ей предстояло пройти нелегкий путь. А что в его конце?.. Об этом она старалась не думать.

Но вот она и пришла. Круглов, вновь занявший свое место на посту, еще издали узнал ее и улыбался всеми морщинами, которые щедро избороздили его суховатое лицо.

— Опять в гости? — весело спросил он, когда она подошла к крыльцу. — Штаны жует, — кивнул он в сторону хаты, — два раза есть просил… Будут его сегодня кормить или нет?..

— Будут! — невольно улыбнулась Тоня; ей нравился общительный нрав Круглова, да и вообще сейчас ей хотелось просто поговорить, чтобы отвлечься от тягостных мыслей.

— А вчера ты, девушка, у него долго засиделась, — сказал Круглов, и его глаза хитровато заблестели. — Раны у него, видно, глубокие… Долго пришлось перевязывать…

— Эх, дядя! — вздохнула Тоня.

— Такие уж дела, тетя! — в тон ей ответил Круглов.

Тоня посмотрела на окно. К стеклу изнутри прижалось лицо Петреску. Он пристально смотрел на нее.

— Ну, я пойду, дядя, — сказала Тоня.

— Иди, тетя, — сказал Круглов, повернулся и двинулся по своему недлинному, смертельно надоевшему ему маршруту — вокруг хаты, держа винтовку под мышкой штыком вниз.

Когда Тоня вошла, Петреску уже стоял посреди хаты, взлохмаченный, в расстегнутом кителе, из-под которого была видна поросшая черными вьющимися волосами плотная грудь и короткая сильная шея. Повязка на голове держалась, но лицо его за ночь осунулось, и он встретил Тоню настороженным, замкнутым взглядом.

— Здравствуйте! — весело сказала Тоня, переступив через порог. — Как вы себя чувствуете?

— Плохо! Очень плохо, — проговорил он, не двигаясь с места.

— Как ваша голова?

— У меня нет головы.

Она улыбнулась его словам, как шутке.

— А я пришла перевязать!

— Меня не надо больше перевязывать, — сухо проговорил он. — И вообще я не хотел бы, чтобы вы сюда приходили!

Тоня вскинула голову, и ее руки, которые уже стали разбирать содержимое сумки, на мгновение остановились. Она ожидала всего, но не такого разговора.

— Скажите тем, кто вас ко мне послал, что я больше не скажу ни слова…

— Что случилось? — спросила Тоня, она пристально смотрела на Петреску, прислушиваясь, не идет ли Виктор. Скорей бы он пришел! Она стала бояться, что в момент вопроса Петреску отвернется.

Он смотрел на нее с откровенной ненавистью.

— Вы обвиняете немцев в жестокости!.. А кто вы?.. Ваши ласковые руки, — в его голосе прозвучала уничтожающая ирония, — забинтовали мне голову… Но тут же меня лишают пищи!..

— Как, вам не дали есть?! — воскликнула Тоня.

— Да, — проговорил он, — и часовой на все мои просьбы не отвечает.

— Но как же вы с ним объяснялись?

— Я показывал ему в окно руками, но этот азиат в ответ вскинул винтовку!..

— Не может быть, — проговорила Тоня. — Клянусь, я этого не знала! — Она сказала это так подкупающе искренне, что сама поразилась.

Петреску усмехнулся:

— Бросьте разыгрывать комедию! Вы не знали!.. Вы — это мое, надеюсь, последнее разочарование…

Тоня подавленно молчала. Она была неискушенным бойцом и сейчас вдруг ощутила всю меру своей неопытности. Нет, она не может победить в этой схватке. Леня правильно говорил, он предвидел, что перед нею сильный противник и не с ее слабыми руками справиться с ним. Если он схватит ее сейчас и задушит, то Круглов даже не услышит ее крика, — так это мгновенно случится.

Ей нестерпимо хотелось броситься к двери и убежать, и пусть потом будет что будет. Пусть ее посылают хоть в штрафной батальон.

И вдруг она заплакала, припав лицом к столу. Ее тонкая спина вздрагивала под гимнастеркой, волосы закрыли лицо, и Петреску оцепенел, слыша глухие, сдавленные рыдания.

Он продолжал стоять посреди хаты, и взгляд его выражал растерянность.

— Я понимаю, — проговорил он, — вы, конечно, не виноваты!

Это было, как безумие. Тоня почувствовала, что в ней возникла другая жизнь и она сама уже больше не та, что была минуту назад. Все то, к чему она готовилась все эти дни, о чем непрерывно думала, вдруг стало ее сущностью, так, наверно, бывает у актрис в минуты высшего вдохновения. Она уже больше не контролировала свои слова, они произносились сами, на том душевном накале, который передавался Петреску и заставлял его верить.

— Что вы знаете о моей жизни?! — говорила она. — Может быть, я в тысячу раз несчастнее, чем вы! Я одинока! У меня в Одессе сестра, и я каждое мгновение боюсь, что об этом узнают! Тогда и меня будут считать предательницей! Как я хотела бы исчезнуть! Каждый день для меня пытка!..

— Не плачьте, — сказал Петреску, шагнув к ней. — Эта проклятая война всех нас сделала зверями! Я тоже запутался… Я уже ничего не понимаю…

В это мгновение Тоня услышала быстрые шаги в сенях, распахнулась дверь, и на пороге возникла приземистая фигура Виктора.

Очевидно, заплаканное лицо Тони поразило его. Он мгновение постоял, оценивая обстановку, и громко неестественным голосом спросил: