Место под солнцем - Полина Дашкова

— Глеб, нас здесь не уважают, — рыгнув, заметил один из гостей.

— Все, целую тебя, солнышко, не грусти, — пропел Глеб в трубку и недовольно посмотрел на жену:

— Кать, ну ты чего?

— Ничего. Уведи своих важных гостей. Мне надоело.

— Что тебе надоело? Чем ты недовольна? Ну, выпили люди немного. У нас были серьезные переговоры, надо расслабиться.

— Вот и вел бы их расслабляться в казино, на стриптиз, а не в театр. Все, мне на сцену через три минуты. Уматывайте отсюда.

И тут подал голос старший. Он перестал мычать свой нудный национальный мотивчик, уставился на Катю тусклыми глазами-щелочками и произнес очень низким, скрипучим голосом:

— Зачем ты нас обижаешь, женщина? Так не разговаривают с гостями.

Повисла напряженная тишина. Было слышно, как тяжело, с присвистом, дышит старый башкир. Не дожидаясь, чем кончится этот идиотизм. Катя вышла из гримуборной, тихо прикрыв за собой дверь.

В следующем акте четыре места в первом ряду были пусты.

Она пыталась уговорить себя, что для партии Одилии очень подходит состояние взвинченности и обиды. Отличная получается Одилия — злющая, разъяренная стерва. Но вместо энергичной злости навалилась душная, вялая тоска. Последний акт Катя танцевала на автопилоте, равнодушно, автоматически считая про себя каждое па. Сколько их еще там осталось?

Ее состояние сразу передалось залу. Балет уже не смотрели, а терпели, ждали, когда наконец упадет занавес, хотели скорей домой, к телевизору. Ну что за скука, в самом деле!

Катя знала, завтра ей станет стыдно. Ни зрителям, ни труппе, ни партнеру Мише Кудимову нет дела до ее настроений и обид на мужа. Она почти проваливает последний акт балета, и никто, кроме нее, не виноват в этом.

В пятом ряду, с краю, она увидела Пашу Дубровина и обрадовалась. Он ходил почти на каждый спектакль. Сначала Катя холодно удивлялась, замечая в зале его лицо. Потом привыкла. За это время они успели несколько раз коротко поболтать у служебного выхода.

— Ну что? — спросила как-то Катя. — Вы все-таки стали балетоманом?

— Нет. Я по-прежнему балет не люблю.

— И вам не скучно сидеть в зале? Не жалко времени и денег?

— Нет.

— У вас есть семья, дети?

— Нет… Эти случайные разговоры ничем не заканчивались. Катя думала, он скоро исчезнет. Ведь нет никакого отклика с ее стороны. Ни намека на отклик, только равнодушное «спасибо, всего доброго…».

Но сейчас, чувствуя, что проваливает спектакль от тоски, от обиды и мерзкой, дрожащей, почти истерической жалости к себе, Катя остановила взгляд на таком знакомом, уже привычном и все еще чужом лице Паши Дубровина и подумала: хорошо, что он здесь.

Занавес упал. Зал побил в ладоши вежливо и вяло. На поклон вышли всего один раз. Наспех сняв грим и переодевшись, Катя выбежала на улицу и сразу, как всегда, увидела черную «восьмерку» в глубине двора. Паша стоял, прислонившись к машине, и курил.

В театре давно знали Дубровина в лицо, многие здоровались с ним почти как со своим. Но когда на глазах у охранника и нескольких артистов, выходивших вместе с Катей, она села не в свой «Форд», а в черную «восьмерку» Дубровина, две девочки из кордебалета многозначительно переглянулись, Миша Кудимов удивленно присвистнул и покачал головой, а охранник в камуфляже решительно шагнул к «восьмерке» и, наклонившись, спросил через открытое окно:

— Екатерина Филипповна, вы как, машину на ночь здесь оставляете?

— Да, Эдик. Сигнализацию я включила, — устало ответила Катя.

Черная «восьмерка» газанула и покинула двор.

— Куда мы поедем? — спросил Паша.

— Давайте просто покатаемся по ночной Москве. Если дождь кончится, можно погулять где-нибудь, на Чистых прудах или на Патриарших.

— Дождь вряд ли кончится. Ночью обещали грозу. А я живу неподалеку от Патриарших. Если вы хотите погулять, можно поехать туда. Начнется гроза — мы успеем добежать до моего дома. А поужинать не хотите?

— Чаю хочу. Но не в ресторане, а где-нибудь, где тихо и нет никого.

— Понятно, — кивнул Паша, — тогда тем более лучше поехать к Патриаршим, а потом зайти ко мне. Чай и тишину я вам гарантирую.

— Я ужасно танцевала? — спросила Катя после паузы. — Это было очень заметно?

— Нет. Немного иначе, не как обычно. Но совсем не ужасно. Знаете, мне показалось, вам стало жалко злодейку Одилию.

— Нет, — покачала головой Катя, — мне стало жалко другую злодейку. Себя.

— Иногда надо себя пожалеть. Просто необходимо.

— Наверное.

Несколько минут ехали молча. Ночь была теплая, с сильным ветром, с редким крупным дождем. Машина свернула на Патриаршие, замерла на светофоре, и в приоткрытых окнах стал отчетливо слышен радостный, тревожный шепот мокрых майских тополей.

— Катя, неужели вы так переживаете из-за этих пьяных восточных людей, которых ваш муж приволок к вам в гримуборную в антракте? — спросил Паша. — Я еще ни разу не видел вас такой грустной.

— Откуда вы знаете про восточных людей? — улыбнулась Катя.

— Я заметил, как они шли за сцену во главе с вашим мужем. Честно говоря, трудно было не заметить. Всего-то четыре человека, а казалось — целая толпа.

— Действительно, целая толпа. Но Бог с ними. Сегодня вообще ужасный день, с самого утра. Знаете, бывает, утром испортится настроение от какой-нибудь ерунды. И весь день кувырком.

— А что случилось утром? — спросил Паша, останавливая машину у своего дома.

Дождь все шел. В пустом старом дворе горел единственный фонарь. Ветер усилился. Катя застегнула пиджак и поежилась.

— Утром ничего особенного не случилось, — сказала она, поправляя волосы, — такая ерунда, что и рассказывать не стоит. У вас есть зонтик?

— Катя, вы уверены, что хотите гулять в такую погоду? — спросил Паша. — Зонтик есть у меня дома. Мы можем подняться, взять его, а потом опять выйти.

— Нет, — вздохнула Катя, — пожалуй, гулять не стоит. Почему-то всегда, когда мне хочется просто побродить, подышать воздухом, идет дождь. А если зима, то начинается метель, или все тает и грязь по колено. Давайте поднимемся к вам, выпьем чаю, потом я вызову такси, доеду до театра, а оттуда домой на машине.

— Зачем такси? Я вас довезу до театра.

— Спасибо. А мы у вас дома никого не разбудим?

— Нет. Я живу один.

— Давно?

— Пять лет. С тех пор, как развелся с женой.

— А родители?

— Мама умерла, у отца другая семья. У меня есть сводный брат, которому восемь лет.

Лифт был такой маленький и тесный, что пришлось встать совсем близко, соприкоснуться плечами. Повисла неловкая пауза. Старый, исписанный ругательствами, пропахший мочой и дешевым табаком лифт с черными обугленными дырками вместо кнопок вползал на шестой этаж почти целую вечность. И оба молчали, стараясь не встретиться взглядами, будто виноваты в чем-то.

Когда лифт наконец остановился, у Кати в сумочке затренькал радиотелефон. Она вытащила его, хотела ответить, но раздумала, отключила сигнал.

— Это, наверное, ваш муж, — осторожно заметил Паша. — Он ведь не знает, где вы. Будет волноваться.

— Ну и пусть поволнуется. Ему полезно. Паша ничего не ответил. В квартире было тихо, темно, и Катя, едва переступив порог, сразу почувствовала: да, он действительно живет здесь один уже много лет. Паша зажег свет в прихожей и сразу как-то нервно, преувеличенно засуетился, стал искать тапочки, вспомнил, что их нет, только толстые старые шерстяные носки, которые предлагать даме неудобно.

— Ничего, — натянуто улыбнулась Катя, — я могу босиком. У вас очень чисто.

— Нет, ни в коем случае, пол занозистый. Оставайтесь в туфлях… Вы уверены, что не хотите есть? Я могу быстренько приготовить… Что же я могу приготовить? — Он кинулся на кухню.

Катя осталась в прихожей, вытащила шпильки из растрепанного пучка, достала щетку, принялась расчесывать волосы у потрескавшегося овального зеркала и услышала, как в кухне чмокнула дверца холодильника, потом что-то с грохотом упало, но не разбилось.

— Паша, ничего не надо готовить, — крикнула она, глядя в зеркало, — только чай или кофе.

— А что лучше?

— Пожалуй, кофе. Если у вас есть молотый. Растворимый я не пью.

— Я тоже терпеть не могу растворимый кофе. Знаете, оказывается, есть сыр, правда, он почти засох, банка маслин, сосиски и немного квашеной капусты. А сахар, кажется, кончился.

Он вышел из кухни с целлофановым мешком, в котором сиротливо скорчились две потемневшие сосиски.

— Паша, ничего не надо, честное слово. Только кофе.

— Если бы я знал, что сегодня так получится… Я почти не ем дома, только завтракаю. Давайте, я вам пока музыку поставлю, вы посидите, отдохните, а я сварю кофе. Если вы любите сладкий, у меня где-то был мед.

— Да, кофе на меду — это замечательно, — улыбнулась Катя, — а если добавить немножко гвоздики, знаете, в зерна, в мельницу, буквально три штучки, три сухие гвоздичинки… Очень вкусно.