Жизнь холостяка - Оноре Бальзак

— Мы еще не покончили с тележкой Фарио!

— Черт возьми! Она в надежном месте, — сказал Годде.

— Э! Я обязуюсь довести до конца эту проделку! — воскликнул Макс. — Подите пораньше на рынок и известите меня, когда Фарио станет искать свою таратайку...

Послышался бой часов, отбивавших половину четвертого; рыцари молча стали расходиться по домам, держась у стен, не производя ни малейшего шума благодаря покромчатым туфлям. Макс не спеша вышел на площадь Сен-Жан, расположенную в высокой части города, между воротами Сен-Жан и воротами Вилат, в квартале зажиточной буржуазии.

Командир Жиле не подал и виду, что чего-либо опасается, но услышанная новость поразила его прямо в сердце. Со времени его пребывания в плавучей тюрьме способность к притворству достигла в нем такой же степени, как и испорченность. Прежде всего и больше всего — можете быть в этом уверены — страсть Макса к Флоре Бразье объяснялась сорока тысячами ливров дохода от земель, которыми владел Руже. По его поведению легко догадаться, насколько Флора сумела внушить ему уверенность относительно ожидающего ее богатства, которым она была обязана нежности старого холостяка. Тем не менее известие о приезде законных наследников оказалось способно поколебать веру Макса в могущество Флоры. Сбережения Руже, сделанные за семнадцать лет, были до сих пор помещены на собственное имя владельца. Следовательно, если произошла бы отмена завещания, которое, по словам Флоры, уже давно было сделано в ее пользу, то, по крайней мере, надлежало бы спасти эти сбережения, переведя их на имя мадемуазель Бразье.

«Эта дуреха за все семь лет ни слова не сказала мне о племянниках и сестре! — подумал Макс, сворачивая с улицы Мармуз на улицу Авенье. — Семьсот пятьдесят тысяч франков, помещенные в десять или двенадцать контор Буржа, Вьерзона, Шатору, нельзя ни получить наличными, ни перевести на государственный банк в течение какой-нибудь недели, чтобы об этом не узнали в стране язычков. Прежде всего нужно избавиться от родственников, а как только мы от них освободимся, то и поторопимся привести в готовность все это состояние. Словом, подумаем...

Макс был утомлен. При помощи своего запасного ключа он вошел в дом папаши Руже и тихонько улегся спать, решив:

— Завтра все выясню.

Небесполезно объяснить, каким образом султанша площади Сен-Жан получила прозвище Баламутки и как она обосновалась у Руже в качестве хозяйки.

С течением времени старый доктор, отец Жан-Жака и г-жи Бридо, заметил, как ничтожен его сын. Тогда он стал его держать в строгости, чтобы заставить его идти в жизни по обычному пути, долженствующему возместить ему разум. Но таким образом, сам того не зная, он подготовил его к ярму первого же тирана, которому удалось бы накинуть на него недоуздок. Однажды, возвращаясь с прогулки, этот злобный и порочный старик заметил на краю луга, по дороге в «Тиволи», очаровательную девочку, стоявшую в ручье — одном из тех ручьев, которые с высоты Иссудена кажутся серебряными лентами на зеленом одеянии. Похожая на наяду девочка внезапно выпрямилась при стуке лошадиных копыт, обернулась, и доктор увидел прекраснейшее лицо мадонны, какое когда-либо могло грезиться художнику. Старик Руже, знавший всю округу, нигде не видал этого чуда красоты. Девочка, почти голая, была в дырявой и рваной короткой юбчонке из скверной шерстяной ткани в темно-бурую и белую полоску. Большой лист бумаги, прикрепленный к волосам при помощи ивового прутика, служил ей головным убором. Под этим листом, исписанным палочками и ноликами, что вполне оправдывало его название «школьной бумаги», был скручен и заколот гребнем, каким расчесывают хвосты лошадям, тяжелый жгут белокурых волос, прекрасней которых не могла бы пожелать для себя любая дочь Евы. На ее красивой загорелой груди, на шее, едва прикрытой лохмотьями, когда-то бывшими полушелковой косынкой, кое-где сквозила белая кожа. Юбка, пропущенная между ног и подтянутая до пояса, где она прикреплена была большой булавкой, походила на штанишки пловца. Ноги, видные сквозь прозрачную воду от колена до ступни, отличались изяществом, достойным средневекового изваяния. Это очаровательное тело, выставленное на солнце, было красноватого оттенка, не лишенного прелести. Шея и грудь заслуживали кашемировых и шелковых одежд. Наконец, у этой нимфы были голубые глаза с такими ресницами, что одним взглядом она могла бы повергнуть на колени художника или поэта. Доктор, достаточно осведомленный в анатомии, чтобы оценить пленительное сложение девочки, понял, как много потеряло бы искусство, если бы эта очаровательная модель была испорчена крестьянской работой.

— Девочка, откуда ты? Я никогда тебя не видел, — сказал старый доктор, которому уже исполнилось тогда семьдесят лет. Сцена происходила в сентябре 1799 года.

— Я из Ватана, — ответила девочка.

Услышав речь городского жителя, какой-то человек подозрительной наружности, находившийся шагах в двухстах выше по течению ручья, поднял голову.

— Ну, что еще там, Флора? — крикнул он. — Ты болтаешь, вместо того чтобы баламутить. Товар уйдет!

— Что же ты пришла сюда делать из Ватана? — спросил доктор, не обращая внимания на эти слова.

— Я баламучу для своего дядюшки Бразье, вон того!

Баламутить — беррийское выражение, великолепно передающее то, что ему нужно передать: это значит мутить речную воду, взбивая ее с помощью широкой ветки с развилками, образующими как бы ракетку. Раки, испуганные этой операцией, смысл которой им непонятен, быстро подымаются по течению и в переполохе попадают в сачки, расставленные рыболовом на соответствующем расстоянии. Флора Бразье держала в руке свою баламуту с изяществом, свойственным невинности.

— А у твоего дяди есть разрешение на ловлю раков?

— Что же, разве мы больше не живем при Республике, единой и неделимой? — крикнул со своего места дядюшка Бразье.

— Мы живем при Директории, — ответил доктор, — и мне не известен закон, который разрешал бы жителю Ватана ловить раков в водах Иссуденской общины. Девочка, у тебя есть мать?

— Нет, сударь, а мой отец находится в больнице в Бýрже; он сошел с ума после солнечного удара. В поле голову ему напекло...

— Сколько ты зарабатываешь?

— Пять су за день в ту пору, когда баламутят; я хожу баламутить до самой Брэны. А во время жатвы я подбираю колосья. А зимой я пряду.

— Тебе уже лет двенадцать?

— Да, сударь.

— Хочешь, пойдем ко мне? Тебя будут хорошо кормить, хорошо одевать, ты получишь хорошенькие туфельки.

— Нет, нет, моя племянница должна остаться при мне, я отвечаю за нее перед богом и перед людьми, — сказал дядюшка Бразье, подойдя к девочке и к доктору. — Ведь я ее опекун, понимаете вы это?

Доктор сдержал улыбку и сохранил серьезный вид, который, конечно, исчез бы у всякого при виде дядюшки Бразье. На голове у этого опекуна была крестьянская шляпа, обработанная солнцем и дождями, обгрызанная по краям, словно капустный лист, на котором имели жительство гусеницы, и заштопанная белыми нитками. Под шляпой вырисовывалась темная, изрытая физиономия, где рот, нос и глаза образовывали четыре черных отметины Дрянная куртка походила на обрывок половика, а штаны были из холстины, употребляемой на тряпки.

— Я доктор Руже, — сказал врач, — а раз ты опекун девочки, приведи ее ко мне — мой дом на площади Сен-Жан. Ты сделаешь неплохое дельце, да и она тоже.

И, не ожидая ответа, уверенный, что увидит у себя дядюшку Бразье с хорошенькой баламуткой, доктор Руже, пришпорив лошадь, поехал к Иссудену. Действительно, когда доктор садился за стол, кухарка доложила ему о прибытии гражданина и гражданки Бразье.

— Садитесь, — сказал доктор дяде и племяннице.

Флора и ее опекун, оба по-прежнему босые, таращили глаза, разглядывая залу доктора. И вот почему.

Дом Руже, унаследованный от Декуэнов, стоит посреди площади Сен-Жан, образующей нечто вроде длинного и очень узкого четырехугольника, обсаженного хилыми липами. Дома здесь построены лучше, чем в других местах города, а дом Декуэнов — один из самых красивых. Этот дом расположен против дома Ошонов, второй этаж у него в три окна по фасаду, а под вторым этажом проходят ворота во двор, за которым тянется сад. Под свод ворот выходит дверь из большой залы, обращенной двумя окнами на улицу. Кухня находится за этой залой, но отделена от нее лестницей, ведущей во второй этаж и в мансарды. За кухней расположены дровяной сарай, пристройка для стирки, конюшня для пары лошадей и каретный сарай, над которым в небольших чердачных помещениях хранится овес, сено и солома, а в те времена спал слуга доктора.

Залу, которая поразила маленькую крестьянку и ее дядюшку, украшали деревянные резные панели, какие делались в век Людовика XV, выкрашенные серою краской, и прекрасный мраморный камин с большим, до самого потолка, зеркалом в резной золоченой раме, в которое флора не преминула поглядеться. На резной обшивке стен то здесь, то там висели картины из разграбленных аббатств Деоль, Иссуденского, Сен-Жильда, Ла-Прэ, Шезаль-Бенуа, Сен-Сульпис, монастырей Бýржа и Иссудена — всех этих обителей, которые, щедротами наших королей и верующих, некогда были обогащены драгоценными дарами и прекраснейшими произведениями Ренессанса. Таким образом, среди картин, сохраненных Декуэнами и перешедших к Руже, было «Святое семейство» Альбани, «Святой Иероним» Доминикино, «Голова Христа» Джованни Беллини, «Мадонна» Леонардо да Винчи, «Крестная ноша» Тициана, полученная от маркиза де Белабра, того самого, который выдержал осаду и был казнен при Людовике XIII, «Лазарь» Паоло Веронезе, «Бракосочетание девы Марии» Бернардо Строцци, две иконы Рубенса и копия с картины Перуджино, сделанная либо им самим, либо Рафаэлем; наконец, два полотна Корреджо и одно — Андреа дель Сарто. Декуэны выбрали эти сокровища из числа трехсот картин, находившихся в церкви, не зная об их ценности и остановившись на них только из-за того, что они хорошо сохранились. Некоторые были не только в великолепных рамах, но и под стеклом. Из-за красивых рам и из-за стекол, как бы подчеркивающих ценность картин, Декуэны и сохранили их. Обстановке залы не была чужда та роскошь, которая столь ценится в наше время, но которой тогда никто не ценил в Иссудене. Часы, стоявшие на камине между двух серебряных шестисвечных шандалов великолепной работы, выделялись игуменской пышностью, по которой можно было узнать руку Буля. Кресла резного дуба, обитые вышитой тканью, обязанной своим происхождением благочестию каких-то высокопоставленных женщин, высоко ценились бы в наши дни, так как каждое было увенчано короной и гербом. Между двух окон помещался дорогой консоль, взятый из какого-то замка, а на его мраморной доске стояла огромная китайская ваза, в которой доктор держал табак. Ни доктор, ни его сын, ни кухарка, ни слуга не берегли этих сокровищ. Плевали в камин исключительного изящества, со скульптурным позолоченным орнаментом, на котором крапинками проступала празелень. Красивая люстра, хрустальная, с фарфоровыми цветами, была, как и весь потолок, усеяна черными точками, свидетельствовавшими, что мухи здесь пользовались полной свободой. Декуэны повесили на окна парчовые занавеси, сорванные с кровати какого-то настоятеля аббатства. Налево от двери стоял старинный шкаф стоимостью в несколько тысяч франков, служивший буфетом.