Поэзия Латинской Америки - Антология

Фреска во дворе Кортеса в Куэрна-ваке.

Фрагмент. 1929–1930 гг.

ХУАН ЛИСКАНО[113]

Перевод Б. Слуцкого

Любовь человека

Потому, что люблю ночь, землю, воду, ветер,детей, тобою мне данных, радость солнцаи твою радость — источники жизнии печали, текущие морскими волнами;потому, что люблю мой древний народ,и другие народы, и всемирного человека,вздымающего сегодня в печальное небоновые Полярные звезды;потому, что люблю ласковое зверье,теснящееся в тени друг к другу,и хлеб, который делю с тобою,и сны, которые мне снятся рядом с тобою,и жизнь, внезапно огненными стреламиранящую меня, и смерть,переходящую дорогу под аркою из плодовых деревьевв медленном молчании золы и пыли;потому, что люблю жажду и утоление, добро и зло —все они, как блистающие кони; потому, что люблювсе, что видят глаза мои, широко раскрытые,все, что целуют руки мои, все, что трогают губы мои;поэтому все сильнеелюблю тебя, моя Самая Главная Женщина!

Земля, умирающая от жажды

Останавливаются задохнувшиеся ветры,Раскрывают рты, раскаленные удушьем,ищут отдушин, скребут землю,взрывают, раскапывают, сваливаются,сморенные тяжелыми снами земли.Падает ветер в недвижимую пропасть,а среди тяжелых, как глыбы, тенейсверкают потоки камней,костенеющие растения и лысины холмов.

Ссохшаяся, сожженная зноем земля,бесплодный, мертвый лунный мир.Струпья щебенки, какшрамы, руины, могилы,белые лишаи, проказа,слепящие россыпи черепов,длинная кость следит,как свет роетсяв других костях.

Деревья умирают, но не гниют,не возрождаются, пройдя через гнильплодородья, перегной плодоносный.Лучи разъедают, как кислота, —все мгновенно испаряется, умираети по пескам, засеянным камышами,ветры разгоняют прах;обглоданный скелетотпугивает птиц, траву, растительные соки.

Здесь родится жажда,здесь проясняются ее черты, начинаются ее шорохи:гальки, скелетов, кустарников,колючек, похожих на кристаллы, на ежей, на палку, на насекомых,треск высохших семян —пронзительные визги, шепоты, жужжанья;здесь жажда прокладывает свои штольни,как в древние геологические эры.

Она возвращает к тем судорожным дням,когда под дождем и ветром здесь жили звери,полчища грызунов, млекопитающиес грузными костями.Из них-то и образоваласьэта бесплодная, яростная, пышущая жестоким одиночеством земля.Эти ошметки кожи, эти шелудивые шкуры,эти обглоданные кости,прикрывающие ископаемый мозг.

Ничто не зовет к жизни, к рождению,к преодолению одиночества, к соитию,к тому, чтобы выбиться из скорлупы,смешать тени, лучи, расстояния.Смерть, как в зеркало, глядится в эту землю,обрамив ее фосфорическим нимбом,Когда смерть засыпает, все угасает,ветры, несущие шипы кварца,замирают у гневного рака засухи.

И все же жизнь пульсирует и здесь:выползает и молча готовит ядыили вздымается в кратком внезапном полетеи зарывается в землю или стремглав пересекает пустыню,находит источники крови и соков,обгладывает даже ветери в конце концов передает цветку кактуса,его когтям и шипамсвежесть подземных потоков.

Ничто не зовет к жизни, но онасопротивляется и продолжается,вновь и вновьиспытывает жажду и голод,проходит сквозь битвы и соитья,скорпионов, похороны, зверства,смерзшийся клей слюны змеиной,сквозь поры губок,клей и воркованье перьев,теплокровность млекопитающих,через их пот, язык, дыханье.

О карьеры белой глины, голгофы, овраги,скалы, колючки, пустыри,о лунная равнина земли,обглоданная крысами дождя,ободранная хищными ветрами,земля, погибающая от яростной жажды,земля, где все изменило жизни,но жизнь не погибла все жеи все же сюда пришел человек.

Против разъедающих лучей встал человек,против колючих ветров встал человек,против камнепадов встал человек,против языков пламени встал человек,против ядовитых зубов встал человек,против дней и ночей в песках,против когтей, против времени и смертивстал человек, встал человек, встал человек.

ЛУИС ПАСТОРИ[114]

Баллада о лани

Перевод Риммы Казаковой

На цыпочках ты проходишь по двадцати моим чувствам,женщина, ускользающая от поцелуя, как пчела.Ветер тебя коснулся… Обладать бы этим искусством!Кто мне сказал, что моею была ты еще вчера?

«Моя, моя!» — восклицаю, и ты уже не чужая.Но еще больше моя ты, когда я об этом молчу.Как там твои глаза, моих не отражая?Может быть, этот вечер тебя прибьет к моему плечу.

Ты совсем не моя, хоть в это не верю упрямо.Сестра всего, что цветет, рядом с тобою вокруг,женщина, возьми мои руки, сделай из них рамуи оставь свое лицо в этой раме рук.

О, твои ладони. Это ладони — или птицы?Каждая привязана лентою руки,которая от нежных берегов груди струится.Узницы тела, плененные мотыльки.

Твои волосы — тень теплого и нежного дождя,остановленного плечами.Твое тело из дождевых капель замерло, ласково следя,как падает этот радостный дождь днями и ночами.Опускается ночь, твои нежные волосы падают на глаза,что-то смутное рождается от тебя, непонятной и зыбкой.Колеблет твое лицо неожиданная слеза,погашенная улыбкой.

Тогда ты в моих глазах, куда ни глянь,я с тобой — как вода со спокойной травой.Мне кажется, из твоих глаз выскакивает лань.Я не знаю, какой я, но я знаю, что я твой.

Женщина, ты моя лань. У тебя лицо лани.И еще ты знаешь тайну ветра и бега.Удержу ли тебя последним небом желаний,когда у тебя уже не останется ни для кого неба?

Женщина, я зову тебя. Твои колени, белеющие во мгле,твое тело, волнующееся, стремительное, как вихрь,твоя ноги, твердо стоящие на земле,небо, начинающееся у бедер твоих.

Твои щиколотки, твоих бедер полукруг,твое тело, подобное раввине,ты, как яблочное семечко, для моих проворных рук,маленькая косточка, сладкая, как финик.

Ты сгибаешь локоть и пишешь: «Иногда»…А я в моей непробудной тишисо слепою радостью читаю: «Всегда!»О, роковая правда сладкой лжи!

Твоя ресницы — длинные, вразброс,перед сном, смежающим твоя длинные веки строго,твой нос, женщина, твой нежный, как у лани, нос,твой поцелуй — к ближнему берегу упоительная дорога.

Это старая привычка — говорить тебе: «Моя, моя!» —так, как будто на самом деле нуждаюсь в тебе не очень,старая привычка: зная, что любим тобою я,произношу «Моя!» машинально, между прочим.

Я зову тебя другую — не переиздание твоей душа,не копию, точно и скучно повторившую портрет,ту, которая тихо шла рядом с мальчиком в дальней глуши,каким я был, если сбросить каких-то пятнадцать лет,

Женщина, ты моя лань, моя страсть, награда, не требующая наград,нежная девочка, опирающаяся на мою руку звезда,вся — поэзия, маленький ад,и он же — небо, которого больше не найду нигде и никогда.

ИДА ГРАМКО[115]

Невыразимое иносказанье