Смена - Светлана Павлова

сбрасывался до заводских настроек. Словно я была катализатором всех его страхов и комплексов, так умело спрятанных от окружающих, но то и дело обнаруживающих себя рядом со мной. Видимо, единожды дав слабину, он как-то смирился и отпустил вожжи, а с ним – чувство собственного достоинства. И весь ужас заключался в том, что, хорошо понимая происходящее, я продолжала упиваться властью и вить из него веревки, которых, пожалуй, хватило бы, чтобы обмотать по периметру весь Китай.

Больше я ничего и не делала. Желе мещанства обездвижило меня, не хотелось принимать решений, действовать, вообще ничего уже не хотелось. Тем временем матримониальные намерения Вадика никуда не исчезали, и тучей нависший над нашими семействами вопрос о свадьбе требовал ответа. Папа, переживавший за благополучие дщери, настаивал на скромной церемонии, потому что «лучше купите путевки». Страдавшая от безделья мама, наоборот, хотела торжества, подготовка к которому наполнила бы жизнь приятными хлопотами. Мама Вадика, обращавшаяся к нему исключительно «сына», постоянно приглашала к себе на дачу для знакомства с бесчисленными родственниками. Им нужно было докладывать о себе, а потом повторить погромче, потому что какая-нибудь из теток обязательно говорила: «Что-что она сказала? Я не расслышала». Вадик за этими симметричными застольями (высаживались по старшинству) заметно мягчел, как печенье в чае, – таким благостным я, пожалуй, не видела его больше нигде.

Никто, никто из них не догадывался. Только бабушка, будто носившая в себе встроенный камертон моих настроений, все понимала. А потому без нотаций и апломба брякала за обедом, не то прося, не то требуя: «Ну сходи ты уже за Вадика замуж, сходи, попробуй». Так буднично, словно сходить надо за хлебом или мусор выкинуть, а не главное в жизни «да» сказать и клятву верности у алтаря принести. Приладишься, ворковала она. И по голосу ее было ясно: знала, о чем говорит. Еще бабушка твердила: «Стерпится – слюбится». Но я не верила. Зачем мне это стерпится, когда жизнь сейчас – езда на велосипеде по лесной тропинке: то ровно, то с ухабами, то ветка по роже хлестанет, то ягодку вкусную найдешь. А замуж – это что? Бросить велик на дороге, сунуть ноги в резиновые сапоги 45-го размера по самое бедро и войти бесстрашно в это вязкое болото. Безобидное будто бы, чавкающее месиво, которое с годами еще и заплесневеет поди. Как не заплесневеть-то с ипотекой, следами зубной щетки на зеркале и сексом по расписанию! Сначала на раз в неделю договоримся, чтобы по совести, а потом и вовсе как в анекдоте будет про коллектора и супружеский долг. Можно, наверное, и дальше идти, сопротивляться плотной густоте. Но знаю ведь себя: все равно остановлюсь – нужда движения отпадет. Жизнь станет сытой. Будни – понятными, простыми и стройными, как крепкие стихи посредственного советского поэта. Торжество мещанства и деградации в непроницаемом вакууме бытия, где досконально выучены все телесные привычки и особенности работы ЖКТ. Затащит, поглотит, не отпустит. Зачем? Чтоб пропиской обзавестись, спать в обнимочку и называть Вадика мой? «Ой, девки, мой вчера опять нажрался», «Мы с моим так вчера покуролесили» (неправда)?

Обычно ба делила мальчиков на перспективных и неперспективных. Про первых она говорила: «И давно ты с ним путаешься?» Про вторых: «И давно ты с ним гуляешь?» С Вадиком мы, по бабушкиному мнению, гуляли. Я ее могу понять. Благодаря Вадику она впервые познала чудеса капиталистической частной медицины, заметно выигрывавшей на фоне бесплатной альтернативы (за четыре нежно удаленные микроскопические родинки Вадику прислали чек, какие выдают богатым женщинам после утомительного дня шопинга в ГУМе).

Короче, вся моя семья была для Вадика источником огромной, безусловной (ох, безусловной ли?) любви. А я нет. Поездку в «Чайку» я воспринимала как своего рода передышку. И пообещала себе, что за время в лагере обязательно все обдумаю и найду в себе силы – либо на компромисс, либо на финальную точку. Кто ж его знал, что получается с точностью до наоборот. Любовь, дети и думы о Люське так поглотили меня, что про Вадика я почти не вспоминала, бессовестно игнорируя его сообщения по несколько дней подряд. Тот факт, что ситуация запущена дальше некуда, был осознан мною, когда я увидела двадцать семь пропущенных, настырно требовавших объяснений. А в вотсапе (Вадик отчего-то упорно пользовался им, а не телеграмом) – втрое больше негодующих сообщений, срок ответа на которые давно вышел.

«Привет! Как там море? Купаешься?»

«Вета, привет! Как дела? Что делаешь?»

«Вета?»

«Вет, с тобой все в порядке?»

«Вета, почему ты не отвечаешь целыми днями? Так нельзя, я ведь переживаю!!»

«Вет, ты охренела что ли?»

«Вета, блин, почему я должен звонить твоим родителям, чтобы узнать, все ли с тобой в порядке????!!!!»

Я листала сообщения, в каждом из которых становилось все больше знаков пунктуации и все меньше любви, и думала о том, какая же головная боль мне вскоре предстоит.

И правда, эта боль действительно ждала меня в самом конце.

Там под щетиной восклицательных Вадик сообщал, что вылетает ко мне.

* * *

И он прилетел. Художник по волосам, ни разу на моей памяти не взявший нормального отпуска. Помоему, он даже спал с ножницами и феном в обнимку. Вадик стоял передо мной, а я никак, ну никак не могла заставить себя его обнять. Он сам сделал шаг навстречу и взял прядь моих волос – осторожно, словно фарфоровую. Потом спросил: «Для меня накрутилась?» И, видимо боясь услышать правду, сразу добавил: «Секутся». Вадик распушил мою челку на свой любимый, как он считал – единственно верный, манер. Я сильно тряханула головой, чтобы вернуть, как было. В ответ Вадик сообщил, что мы не будем портить день выяснением отношений, что наш поселок – дыра и что приличных отелей тут нет, поэтому он снял кое-что в городе, до которого ехать час, но это ничего, ведь тачку он арендовал, а у меня выходной.

– Как здорово ты все придумал, – сказала я, садясь в машину. – А про выходной откуда знаешь?

Вадик запнулся, суетливо вставляя ключ в зажигание; все мимо. Я смотрела на лагерь через окно, выискивая глазами Антона и боясь, что он меня заметит. Но видела только вяло топтавшуюся на футбольной площадке толпу детей. Слава богу.

– Понятно. Люська сказала, – ответила я вслух сама же себе.

Вадик не отрицал. Машина – длинноносая, глянцево-черная – рыкнула и заурчала; мы тронулись. Выехав на берег, Вадик нажал на кнопку, и крыша машины, медленно скукоживаясь, начала отъезжать назад. Ну да, все правильно. Предполагалось, что от этого