Соколиная охота - Павел Николаевич Девяшин

продолжавшаяся не долее минуты, была прервана резким громыхающим рокотом. То с шумом и жалобным дребезжанием распахнулись двери княжеского кабинета и оттуда, запыхаясь и отчего-то неумеренно багровея, пулей вылетел Холонев.

Через свою стремительность бурмистр едва не сшиб замершую у самого порога горничную. Приметив Ивана Карловича, он тотчас сверкнул глазами, мотнул заросшим черной щетиной подбородком и бесцветным голосом произнес:

– Ааа, Иван Карлыч! Пожалуйте к их сиятельству в кабинет, прошу покорнейше… милости просим!

Девушка не ведала, что ответил странноватый офицер, поскольку решила скрыться за маленькой дверцей, отделяющей барскую половину от людской. Здесь-то и располагалась когда-то небольшая опочивальня молодого князя, ныне переиначенная в Танюшкину каморку, ту самую, из которой столь удобно было ожидать хозяйского зова, воспроизводимого песней звонкоголосого колокольчика-балаболки.

Стараясь всем своим обликом изобразить деликатность и нежелание, пусть даже невольным манером, вникать в чужие разговоры, горничная, балансируя подносом, на цыпочках обогнула обоих мужчин и скрылась из виду.

Оказавшись внутри знакомого помещения, девушка оставила на небольшом столике весь свой кухонный скарб и далее повела себя в крайней степени странно. Мысли, словно нитки, путались у нее в голове. Страхи и тревоги прочно смешались с любопытством и тем образовали настолько мощную смесь, что Татьяна, не помня себя и будто не понимая своих действий, ринулась к стене, за которой находились господские покои. С видимым усилием отогнула край висящего на ней тяжелого изрядно линялого ковра, горделиво пестревшего огромными алыми маками. Больше похожими на гигантских клопов. Стараясь не шуметь, девушка прильнула глазами к невеликому сквозному отверстию, надежно скрытому от случайного взгляда.

Неизвестно кем и для чего была сработана когда-то эта стенная брешь. Она обнаружилась случайно много месяцев тому назад, когда новенькая еще о ту пору служанка, по своему обыкновению, рьяно взялась за наведение порядков, не поленившись убрать тенета даже под старинным настенным ковром.

Тогда она решила, что отверстие – это слуховое окно, нарочно проделанное неведомым зодчим, дабы прислуге лучше было слыхать барский колокольчик. Позднее, узнав про изначальное назначение каморки, в догадке своей усомнилась, да только, само собой, никого о том спрашивать не стала. Решила пусть все останется тайной, ведь оно у всякого из людей непременно должна быть собственная тайна. А для каких таких надобностей дырка… чего думать да гадать, где в том, спрашивается, резон?

Меж тем в кабинете Дмитрия Афанасьевича, часть которого отличнейшим образом просматривалась из Таниной каморки, шел оживленный разговор, начало которого девушка пропустила.

***

– Нет, я, конечно, представлял себе, что вы, Дмитрий Афанасьевич, человек жестокий, и быть может, не чужды порока, – говорил серьезный столичный господин чуть раздраженным тоном. – Мне сказывали про вас осторожно, что вы – сущий ретроград, противник новых социальных веяний, блюститель старины глубокой. Теперь я вижу это и сам, но, согласитесь, не давать челяди подачки, игнорируя современные человеколюбивые тенденции, и прививать крестьянину привычку к шпаге единственно из желанья потешить себя зрелищем поединка на арене… меж этими явлениями огромная пропасть!

С Татьяниной наблюдательной позиции Ивана Карловича невозможно было разглядеть. Он, как видно, находился где-то у самых дверей кабинета, словно вошел и отчего-то не пожелал слишком уж приблизиться к князю. Самого же князя, напротив, было отчетливо видно. Вот он, обернувшись в плотный шлафрок, устроился в кресле подле уютно чадящего камелька.

Девушка знала, что барин в последние годы часто жалобился на озноб и даже летом не мог должным образом согреться. От длинных языков пламени, всемерно стремящихся вырываться из каменной кладки камина, Дмитрия Афанасьевича отделял защитный экран – рама на ножках, обтянутая плотной тканью, расписанной причудливыми китайскими пейзажами.

Виднелся и край сработанного из красного дерева письменного стола, витые ножки и гладкая блестящая поверхность которого всегда завораживали горничную. Любовалась им, точно это была скульптура, а не предмет мебели. Да, пожалуй, еще различался самый угол комнаты, обитый зелеными штофными обоями. Там высился неширокий шкафчик с крючками для верхней одежды, чуть покосившейся полочкой для цилиндров и вместилищем для тростей и зонтов.

А более в комнате ничего примечательного и не было. Разве еще окошко с плотно задвинутыми шторами, отороченными бархатными кистями, да в «красном углу», перед образком Казанской Богоматери, чадила, порой принимаясь из-за всех сил шипеть, толстенная сальная свеча. Этого сквозь отверстие в стене было не разобрать, но Танюшка и без того превосходно помнила устройство хозяйской горницы, можно сказать, знала его буквально на ощупь.

– Послушайте, штаб-ротмистр, – прервал реплику офицера князь Арсентьев и поежился, несмотря на расходившиеся погоды и веселое потрескивание в камельке сухих березовых поленьев, – я так и думал, что вы явитесь ко мне со всем этим после первого же занятия. Кстати, Володя доложил мне, что прошло оно на самом что ни на есть высшем уровне, вы, говорит, и впрямь отменный рубака. Браво! Сомневается только, не угробите ли вы нам нашего гладиаторуса раньше сроку. Уж, дескать, больно на шпагах злы. А, что скажите?

– Ваш «про-те-же» жив и вполне себе здоров…

– Будет-будет, не говорите ничего! – Дмитрий Афанасьевич на минуту умолк и так поглядел на своего столичного гостя, будто прикидывал, стоит ли ему теперь о чем-то рассказывать или нет.

Танюшка испытала чувство небывалого облегчения.

Жив Тимофей Никифорович. Жив дролечка родимый.

Усилием воли Таня одернула себя и, дабы отвлечься от терзающих дум и чего доброго снова не разнюниться, с удвоенным вниманием принялась внимать господской беседе.

– Я вижу, Иван Карлович, что вы человек с понятием, – выдержав паузу, продолжил его сиятельство, потрудившись изобразить на своем лице некое подобие улыбки, – с вами можно запросто, без экивоков. Это хорошо. Позволит сэкономить время. Давайте поступим так, вы присаживайтесь вон на тот стул и слушайте, а я буду говорить. Как докончу, задам вам вопрос. Всего один. После все меж нами так и так прояснится. Договорились?

Татьяна затаила дыхание.

Знать штаб-ротмистр ответствовал согласным кивком, а судя по характерному скрипу, еще и уселся на предложенный стул, потому как уже краткий миг спустя князь заговорил вновь:

– Вот уже двадцать восемь лет как я снял с себя драгунский мундир и повесил на гвоздь свой палаш. Бог мой! С каким в ту пору чистым сердцем и стремлением жить я вернулся в отцовский дом. Мы только побили француза, война отступила и для всех, как мне тогда казалось, настала пора непоколебимых надежд. Какая во мне была вера, какая самоуверенность! Сомневался ли я в себе? Хоть сколько-нибудь? Нет, отвечу я вам. Ни на толику, ведь я был победителем Наполеона! Мать и сестра не чаяли во мне души. «Истинный хозяин» – говорили они