Соколиная охота - Павел Николаевич Девяшин

собака, всегда прежде сопровождавшая девушку, и та равнодушно взирала себе по сторонам, выпростав наружу красный трепещущий язык. Какое там бегать, лаять жарко.

Вот и сегодня к полудню припекало так, что предназначенный для барина поднос, тот самый, с чаем и крендельками, о котором мы говорим вновь, возвращая читателя к первому упоминанию о Татьяне, жег девушке руки. Вся эта беготня от веранды большого помещичьего дома к арене и обратно, все эти убийцы-мужчины с их кровожадными развлечениями, так расшатали ей нервы, что пальцы совсем не ощущали горячий металл. Зато пятно на сарафане, посаженное обидчивой Дунькой, и безвинный солнечный зайчик воспринимались с таким раздражением, будто именно они выдернули горничную из идиллического сна о любви и швырнули в мерзкую и страшную повседневность.

Что там с ее любимым? Жив ли, здоров ли?

По сто раз за час принималась она твердить себе, что все пустое. Ничего дурного ни с ней, ни с любимым не произошло, и произойти не может. И, как будто поверив собственным резонам, на какое-то время успокаивалась. Но вскоре все повторялось опять, с удвоенной силой.

Вот отчего печалилась Татьяна, неся князю запоздалый завтрак.

– Теперь же сыщу господского дозволения за Тимофея Никифоровича моего выйти.

Глава одиннадцатая

Флигель, в котором располагался кабинет барина, был новой постройки, а потому обладал совершенно обособленным обликом. Следуя традициям классического русского зодчества, он примыкал непосредственно к старому хозяйскому дому.

Два этих строения выглядели столь необыкновенно, что иной раз невольно приходило на ум сравнить их с ухоженным садовым деревцом. Вот стоит оно, приметное даже издали – олицетворение уходящей и зарождающейся жизни. Могучие ветви, изрядно тронутые временем и лишайником, давно свое отцвели, но одна отрасль, привитая заботливым садовником, все тянется и тянется ввысь, шурша на ветру молодыми листьями. Трепещет, не сдается, живет.

Так и флигелек, заложенный еще старым князем Арсентьевым и доведенный до теперешнего своего состояния сыном его Дмитрием Афанасьевичем, выглядел много свежей прежней усадьбы. Здесь-то некогда юный помещик и учинил себе – по собственному его выражению – «медвежью берлогу».

Во флигеле были созданы решительно все условия для продолжительной умственной работы. По распоряжению княжича был обустроен роскошный, обставленный мебелями красного дерева, кабинет, а к нему небольшая «спартанская» опочивальня, дабы засидевшийся за бумагами хозяин мог преспокойно устроить себе ночлег.

Домочадцы не могли нарадоваться завидному трудолюбию юноши, однако очень скоро всем стало ясно, бумажная волокита и управленческие труды мало занимают молодцеватого кавалериста, полюбившего пить вино, играть на фортепиано и без конца картежничать со своим старинным приятелем Матвеем Юрьевичем Холоневым. Сыном соседского помещика-однодворца, которого сам Дмитрий Афанасьевич на правах старшего товарища называл попросту Матюшей.

Продолжалось столь беспечное времяпрепровождение, впрочем, недолго. Едва умолкли веселье и шутихи нового, тысяча восемьсот одиннадцатого, года, как молодой барин, презрев удобства и вольготности службы N-го полка, который месяц праздно пребывавшего в уезде на зимних квартирах, употребив многочисленные связи и все доступные возможности, сумел добиться для себя и приятеля перевода в действующую Дунайскую армию графа Каменского.

В марте того же года Николай Михайлович, как известно, оставил свой пост и отбыл из Османской империи прочь, вверив свои полки генералу от инфантерии Михаилу Илларионовичу Голенищеву-Кутузову, под чьим славным началом нашим неразлучным друзьям и выпало пройти сначала турецкую кампанию, а после схлестнуться с французом.

Домой, в родительское имение, Дмитрий Афанасьевич воротился только после окончания войны. Один.

Не передать, как обрадовалась матушка, старого князя к тому времени прибрала падучая, всем сердцем понадеявшись, что теперь чадо ее, должно, возьмется за ум. По Матюше Холоневу княгиня, сколько возможно погоревала, заказала молебен и даже выехала с соболезнованиями к родным, да только тем, известно, и ограничилась. Очень уж держала она сердце за тлетворное на Митеньку, как в том она была наверно убеждена, влияние.

Однако ожиданиям ее суждено было сбыться не в полной мере. Юный Арсентьев с той поры и впрямь переменился, но лишь отчасти, оставив в привычках своих и карты, и вино, и даже фортепиано. Разве ломбер сменился не азартным пасьянсом, напитки отбирались теперь с большей претензией, а бравурные мелодии все чаще уступали место минорным ноктюрнам да задумчивым романсам.

Основные же перемены угадывались в другом. Дмитрий Афанасьевич стал много молчалив, задумчив и живо заинтересовался управлением собственного хозяйства. В пользу сельской жизни он вышел в отставку, перевел капиталы в столичные банки, обзавелся стряпчим и даже произвел перерасчет приходящихся ему душ. А к моменту нашего повествования, так и вовсе назначил управляющим вольного, не принадлежащего к числу собственной дворни, человека, положив ему приличное жалование.

С тех пор минули годы. Многое переменилось и в Большой жизни. Сменился государь, законы, общественные установления и даже этикет. Но старинное фамильное гнездо Арсентьевых осталось неизменным и выглядело теперь точно также как пять, десять и даже двадцать лет назад.

***

Татьяна торопилась подать барину чай, ступая коридором, что вел от господского дома прямиком к кабинету его сиятельства. Справа и слева от массивной дубовой двери на стене висели картины, как раз напротив предназначенной для ожидания полосатой кушетки.

Чуть задержавшись, Танюша переменила ухват, пытаясь одной рукой удержать поднос, а другой толкнуть дверь в барские покои. Главное при этом было соблюсти прямую осанку, в полном соответствии с парижской наукой, разработанной специально для прислуги.

Услыхав за спиной учтивое покашливание, она вздрогнула, оглянулась и едва не грохнула о пол всю свою хлипкую конструкцию. Ноги вмиг стали, словно тряпичными, губы предательски запрыгали, задрожали. Точно завороженная глядела она в громадные глаза стоящего пред ней господина. Страшнейшего человека во всей усадьбе.

Надо сказать, впервые увидев его сегодня утром, Таня и в разумение не могла взять, что сей элегантный и слегка чудаковатый барин на поверку может оказаться этакой бестией.

С какое-то время они молча и как бы испытующе взирали друг на друга. Петербургский гость не успел переменить одежд, но был по-прежнему свеж и опрятен. Разве сорочка, изначально ослепительно белая, чуть утратила присущий ей оттенок и слегка, может, измялась; да еще волосы как-то иначе зачесаны, точно бы вымокли под внезапным дождем и были отброшены нетерпеливой пятерней назад.

Опустив глаза, Татьяна заметила на штанине Ивана Карловича приставший репейник. Странное дело, но ужасный господин сразу перестал казаться девушке таким уж чудовищем. Обычный человек, из плоти и крови. Умное лицо, вежливая полуулыбка, выжидательный взгляд и еще едва уловимое обаятельно-робкое выражение, какое бывает промеж людьми, только-только сошедшимися ближе, но еще очень неуверенными друг в друге.

Вся эта безмолвная церемония,