Запретный лес - Джон Бакен

Амос застыл как вкопанный. Опустив мешок на землю, он заглянул в глаза священнику:

— Не впутывайтеся, сэр. Внемлите моему совету — не впутывайтеся.

— Бога ради, что за глупости? — возмутился Дэвид. — Неужели и ты, мой дорогой друг, втянут в нечестие?

Кузнец побагровел.

— Чорт побери! Вот никогда я не разумел, почто вас этак в Лес тащит. Ну и ну, мистер Семпилл, зелены вы еще, не кумекаете, супротив каких владык и силищ идете. Утихомирьтеся, сэр, и ступайте сторожко. Доверьтеся Писанию, тем паче обязаны вы проповедовать, так и разите грех Словом, пущай озарятся светом души, и негоже вам драться плотским оружием, все одно не выйдет.

Он повторил совет Изобел, и у Дэвида внутри все похолодело. Что же происходит в Вудили, раз честные люди предпочитают молчать и прятаться пред лицом открытого греховодства?

— Друг мой, Амос, — воскликнул Дэвид, — не ожидал я от тебя такой трусости. Неужто мне теперь считать тебя врагом мне и врагом Господу? Я вижу свои обязанности так же четко, как Олений холм передо мной. Я должен сорвать покровы с порока и привести заблудшие души к раскаянию, иначе можно считать, что я не справился с главной обязанностью пастора этого прихода. И вот ты, мой друг, молчишь и упорствуешь, более того, даешь совет лаодикийский[72]. Увы! Ты отважно сражался за свою страну, но пугливо прячешься, когда пришло время вступать в Божью битву.

Амос опять промолчал. Мужчины продолжили путь, кузнец почти бежал, стараясь не смотреть в сторону священника.

— Вот что я скажу тебе, Амос, напоследок, — начал Дэвид, когда они свернули на дорогу, уводящую к кирке. — В среду, то есть послезавтра, второе празднование Белтейна, и я боюсь, что ночью в Лесу опять будет твориться зло. Я пойду туда и лицом к лицу встречусь с Дьяволом, но плоть слаба, а я один против многих, поэтому-то и пытаюсь отыскать друга. Ты не составишь мне компанию?

Кузнец вновь остановился.

— Да разорви меня бесы, ежели я сунуся в Лес! Ну уж нетушки, я сам башку в лисью нору не суну. И вы, мистер Семпилл, внемлите словам тех, кто годами постарше, и из дома не высовывайтеся.

— Ты боишься?

— Угу. Страшуся, но скорей за вас, нежели за себя.

— Ты как народ еврейский, покинувший Гедеона у вод, — со злостью прокричал Дэвид и ушел прочь.

Следующие два дня пастор никак не мог успокоиться. После обеда он в отчаянии вышагивал многие мили по холмам, а в остальное время просиживал дома, закрывшись в кабинете. Изобел полагала, что он молится; он и правда молился — долго и страстно, но занимался и иными вещами. Среди его имущества была шпага, владению которой он обучился в Эдинбурге. Вот ее он и достал, внимательно осмотрев острие и лезвие. Еще он посвятил много времени чтению, выбирая светские сочинения, ибо чувствовал себя солдатом и пытался поднять свой дух с помощью рассказов о военных походах. Он мало разговаривал с Изобел, обмениваясь лишь необходимыми фразами, впрочем, старуха, надувшаяся, как обиженный ребенок, тоже не выражала желания поболтать. Она молча ставила перед ним пищу и так же молча убирала со стола. Один раз приходил Амос Ритчи починить что=то и всем видом показал, как ему не терпится домой. Увидев его, Дэвид и сам предпочел уйти прогуляться в холмы, а по возвращении заметил спину кузнеца, поворачивающего за конюшню.

Пришел вечер среды — тихий, с красивым закатом, и, поужинав пораньше, Дэвид поднялся в кабинет и стал готовиться к вылазке. Он уже составил запись о том, что видел в ту ночь в Лесу и как собирался действовать. Он поставил на бумагах свою подпись и имя мистера Фордайса из Колдшо. Если с ним что-нибудь произойдет, пастор соседнего прихода получит свидетельство. Он также написал письмо отцу с распоряжениями по поводу имущества на случай собственной смерти. Встав на колени, Дэвид помолился.

Пробило девять, и он собрался в путь, приторочив шпагу к поясу и прихватив тяжелый посох, соструганный для него гриншилским пастухом. Луна в эти дни всходила поздно, и времени было достаточно.

Неожиданно Дэвид обнаружил, что дверь кабинета не открывается. Замка на ней не было, только легкий крюк, но сейчас на ней будто выросли крепкие засовы. Дверь была массивной, дубовой, и когда Дэвид затряс ее, она не поддалась.

Дэвид позвал Изобел — ответа не последовало. Он изо всех сил толкал дверь коленями, ступнями и плечом — впустую. Из окна, столь малого, что в него не пролезть и ребенку, ему было не выпрыгнуть.

Он возобновил атаки на дверь и напрасные крики. С наступлением сумерек священник осознал, что стал пленником. Нахлынувшая усталость не оставила следов ярости в душе. Но пробило час, прежде чем он попытался устроиться спать на полу, воспользовавшись мешочком с соломой, который зимой Изобел подкладывала ему под ноги, как подушкой, да и тогда не смог заснуть до рассвета.

Утром его разбудила вошедшая Изобел.

— Ох, беда-то, — запричитала она, — как же так, в собственном-то доме! Всю-то ночку на полу в хладе провели, а не в своей постелюшке? Срамно-то как, то ж я заставила Амоса Ритчи засов на дверь приколотить, ведь книжки у вас тута какие славные, вот и захотелося мне их запереть, покуда вы по холмам, а я на кухне. Замыслила я проверить-посмотреть, надежен ли запор, закрыла, не ведая, что вы все тама. А сама отправилася к свойственнику за детенком его приглядеть, а возвратилася поздненько, ну и порешила, что пастор десятый сон видит да и мне на боковую пора. Горемычный, все тело, поди, разнылося, а намерзлися-то как… Погодите чуток, пойду горяченького попить принесу, да и размазня ужо почитай готова… Срам-то, недоглядела…

— Молчи, женщина, не отягчай душу ложью. — Бледное лицо Дэвида, выходящего из комнаты, было красноречивее любых слов, и Изобел мгновенно прекратила ныть.

Глава 8. ВТОРОЙ УДАР

Следующую воскресную проповедь священник начал словами: «Если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?»[73] В этот раз он старался выражаться яснее. Паства, мужчины и женщины, сидели на скамьях, как подсудимые, обвиняемые в нечестивых деяниях или в попустительстве; все притихли, но то была не внешняя благопристойность обычной службы, а боязливое внимание. Всем казалось, что священник вот-вот назовет имя грешника, и, хотя он так и не сделал этого, весь его вид говорил, что молчание не означает неведения. Никогда доселе Дэвид не вещал столь красноречиво, вкладывая страсть в каждую фразу. Слова сами лились из его уст: жалящие, незабываемые слова, бичующие души, что погрязли в пороке. «Вы слепо обманываете себя, — громыхал он, — думая, что можете вступать в тайные сношения с Дьяволом, не изменяя при этом Христу. Вы говорите о ковенантах и заветах, всеобщих и личных, но у вас один договор — со Смертью и Адом. Тот, кто верит, да будет спасен, но ежели ему мнится, что Бог даровал ему свободу свернуть с тропы и что эти прегрешения простятся, он грешит против Духа Святого: за этот грех прощения не бывает». Затем пастор во всеуслышание заявил, что пока все не признаются и не покаются, он не станет никого причащать — да будут прокляты грешники, вкушающие хлеб и вино за столом Христовым… Но в конце он не выдержал. Со слезами на глазах и дрожью в голосе начал умолять свой возлюбленный народ преклонить колени пред Престолом Господним. «Несчастные люди, — взывал он, — в вашей жизни и так мало светлых дней, вы тяжко трудитесь, мерзнете и голодаете, а потом сходите в могилу. Что у вас есть, кроме Христа?» Его охватила такая жалость, что он, подобно Апостолу, был готов на все ради спасения их душ, в том числе на потерю своей собственной.