Реминискорум. Пиковая дама - Елена Климова

И хотя Уши упомянули всех четверых, а вокруг было полно всевозможных чудовищ и монстров, Вера сейчас смотрела только на Алексея. Со страхом и омерзением, словно это от него исходит угроза, словно это он – главный здешний кошмар. Алексей хотел броситься к ней, но не мог, застыл на месте: под ногами хлюпало вязкое черное болото, чавкало и пузырилось, не давая сделать и шагу.

– Чертова дверь, чертов мир! – в отчаянии стонала Грета. – Уж лучше бы меня медведь сожрал… Ой, что там? Нет, Господи, только не это! Нет!

Земля справа и слева вспучилась, пошла волнами, и из-под нее, шурша и шелестя, волнами повалили жуки, пауки, многоножки. Пронесся холодный ветер, Веру за руки ухватили десятки чертенят и потянули к озеру, на поверхности которого плавали льдины. Алексей же увидел, как к нему приближается, гремя железом, металлическое создание с клювом; оно волокло за собой тяжелый окровавленный топор. После приговора Ушей легко было догадаться, зачем этот топор предназначался. Алексей отчаянно дернулся, чуть не вывихнув ногу, но тщетно.

– Сделайте хоть что-нибудь! – кричала Вера, тщетно отбиваясь от чертенят. Борис открыл рот, но не успел издать и звука, как захлебнулся и закашлялся, а из его рта с бульканьем вырвалась струя зловонной коричневой жижи.

– Назад, к двери! Скорее! – заорал Алексей. – Вон туда! Смотрите!

Действительно, позади толпы чертенят, которые протыкали несчастного голого грешника раскаленными стрелами, из сумрака соткалась знакомая дверь. В тот же миг черное болото вспучилось и пропало; четверо рухнули на землю. Свободны! Только бы успеть!

– Ходу!

Быстрее, мимо волны многоножек, мимо толпы негодующих чертей, мимо стального палача с топором; и они были почти спасены, и Борис уже схватился за ручку двери, как услышал позади истошный крик. Грета споткнулась и упала, и волна жуков, многоножек и червей накрыла ее с головой; многоножки, неумолимо шелестя и стрекоча, лезли в глаза и уши.

– Боря! Боря! Помоги!

– И имя Божие всуе поминала, – гремели Уши, – о посте и молитве не думала, так вкуси расплаты за грехи свои.

Если бы на месте Бориса оказался какой-нибудь герой боевиков, то он бы тут же бросился на помощь любимой, не зная страха и сомнений и улыбаясь в лицо опасности всеми тридцатью двумя белоснежными зубами. Но рот Бориса был забит дерьмом, которое мешало не только улыбаться, но и дышать. И он боялся. Он отчаянно трусил. Он был просто в ужасе от мысли, что может потерять – ее. И от этого ужаса, соединенного с этим страхом, в каком-то тайнике собственного нутра вдруг пробудились неведомые ранее властные силы, пинком заставившие его развернуться, сделать дрожащими ногами десяток шагов и схватить ее за руку. А потом поднять – вовсе не галантно, рывком, рискуя вывихнуть запястье, – и бежать, бежать, бежать без оглядки, под хохот чертей, скрежет металла, крики и стоны… Пока дверь не захлопнулась за их спинами. И каким сладким показался этот звук, и каким желанным – сумрак и холод улицы.

Они лежали вповалку на мостовой, стонали и кашляли. Борис шумно дышал и отплевывался. За дверью – вернее, уже медным зеркалом, – было тихо, металлическое кольцо исчезло, как и раньше, а вокруг все так же простиралась знакомая пустынная улица, по которой бродил промозглый ветер.

– Ух… и впрямь… ночь музеев, – с трудом выдохнула Грета.

– Да уж, сад, блин, земных наслаждений, – Борис в очередной раз сплюнул. – И как только человек может такое придумать…

– Это ж не человек, – простонал Алексей. – Это Босх!

Иероним Босх. Самый загадочный художник свой эпохи.

Современник Леонардо да Винчи (Босх всего на два года раньше родился и на три года раньше умер), а кажется, что их разделяют века. Причем не поймешь, то ли Босх на пару столетий старше Леонардо – потому что все его мысли еще там, в средневековье с его благочестием, страхами, чудовищами, видениями Ада и Рая; то ли на много веков моложе – из тех, кто видел газовую атаку на Ипре, печи Освенцима, ядерный гриб и тени Хиросимы. И пока художники возрождения наперегонки поют гимн Человеку, его прекрасному телу, его могучему разуму, его великим свершениям, пока соревнуются в тонкостях отображения перспективы и атмосферной дымки, точности прорисовки мышц и фактуры тканей, одинокий Босх рисует человека не таким, каков он снаружи, а таким, каков он внутри. Он не заботится о пропорциях и размерах. Наполняет свои картины множеством неуклюжих фигур, условных символов и неправдоподобных чудовищ. И все же именно от его картин невозможно оторваться. Они одновременно влекут и отталкивают. Словно он показывает нам, детям нового времени, все еще верящим, что каждый из нас Человек и потому звучит гордо, постыдную тайну, которую от нас так долго скрывали. Король-то – голый! Все мы – голые. Человек – вовсе не пуп земли и не венец творения. Человек слаб, мерзок и похотлив. Человека вечно мучают его внутренние демоны. А потом он умрет и попадет в Ад, где его будут терзать демоны уже вполне реальные. Грядет Страшный суд. Каждый наш шаг приближает нас к Чистилищу. И за каждым грехом наблюдает неусыпное Око: Cave, cave, Deus videt – «Бойся, бойся, ибо Господь видит!».

Был ли Босх моралистом, живописующим глупости и грехи, дабы люди устыдились, исправились и спаслись? Или он сам был адептом тьмы, извращенцем и чернокнижником, втайне пускающим слюни от безумной похоти и кровавых садистских видений? Как знать. Картины его наполнены странной смесью христианских и оккультных символов, разобраться в которой с трудом могли даже современники, а уж для нас это дело и вовсе непосильное. Многие образы явно алхимические, но все они имеют несколько значений, часто противоположных. Жаба в алхимии обозначает серу, и одновременно это символ дьявола и смерти. Лестница – то ли алхимический символ Творения, Лестницы бытия, то ли обозначение соития и плотских утех. Ключ – возможно, ключ к истине, но, может быть, и намек на греховный мужской член. Сова – а сов у Босха множество – античный символ мудрости и в то же время христианский знак духовной слепоты, коварства и смертного греха.

Похоть и алхимия у Босха тесно связаны. Люди, совокупляющиеся внутри стеклянной колбы или в воде, – прямой намек на алхимические соединения. Но чаще он все-таки использует для изображения похоти другие символы, от фруктов и плодов, считавшихся в средневековой традиции порочными и сладострастными, до очевидных аналогов по форме, которые так порадовали столетия спустя толкователей-фрейдистов: рог или стрела для мужчин; пузырь, раковина моллюска или кувшин для женщин.