Реминискорум. Пиковая дама - Елена Климова

– Не оч-чень-то тут дружелюб-бно, – пробормотала Вера, стуча зубами: дикий холод пробирал чуть ли не до самых костей. – Может быть, вернемся? Ой… А это что еще за чертовщина?

Сугроб неподалеку распрямился, сверкнул глазками-бусинками и издал приглушенный рык. На путников смотрел исполинский белый медведь. Из окровавленной пасти медленно падали крупные багряные капли. Между лап медведя раскинулось растерзанное человеческое тело. Из неровных ран торчали белые обломки костей. А лицо… лицо…

– Бежим отсюда немедленно! – закричал Алексей, схватил Веру за руку и понесся обратно к двери. Как раз вовремя: медведь поднялся на задние лапы и заревел, обнажив измазанные кровью клыки; в его глазках полыхнула ярость.

Дверь, к счастью, отворилась так же легко, как и впустила их внутрь. Они вывалились на булыжную мостовую, переводя дух; Алексей захлопнул дверь, которая тут же затряслась: видимо, медведь, недовольный незваными гостями, ревел и скребся изнутри. Вскоре скрежет утих, а вместо двери на стене дома возникло овальное медное зеркало. Зеркало равнодушно отражало четыре перепуганных лица, потом три: Вера, пошатываясь, отошла в сторону, и ее вырвало. Грета пританцовывала на месте, спрятав кисти рук подмышками, чтобы скорее согреться. Этому фокусу ее когда-то научил Макс. Интересно, как бы он повел себя на ее месте? Как отважный исследователь паранормального или тоже драпал бы без памяти, как они все?

– На секунду мне показалось, что у этого бедняги мое лицо, – неуверенно заметил Борис.

Алексей поднял голову:

– И мне.

Грета ничего не сказала, только кивнула, вспоминая о том же самом.

– Я бы решила, что у вас мания величия, – сказала Вера, морщась и вытирая рот, – но…

– Но что?

– Лицо было мое. Чудовищно.

– Наваждение какое-то. – Алексей потер лоб и огляделся. – Что все это значит?

– Ясно только одно: эта дверь нам не подходит, – резюмировал Борис. – Попробуем заглянуть в другую? Может, выход там…

За новой дверью затхлость улицы отступила, сменившись запахом травы и жаркого луга. В глаза ударило летнее солнце. В ясном небе вились стрижи. Широко, куда ни посмотри, вокруг простирался пышный цветущий сад, а вдали, у горизонта, голубели острые горные пики. По саду бродили звери, знакомые и незнакомые; жираф обгладывал ветви деревьев, а из источника рядом с оленями и лошадьми пил, склонив голову, ослепительно белый единорог.

– Смотрите, единорог… – упавшим голосом сказала Вера. – Белый.

– Все лучше белого медведя, – философски заметил Алексей. – Хотя бы не сожрет нас…

– Ага, – поддакнула Грета. – Чертовски мило. Уже не медвежий угол, а натуральный райский уголок.

– Кстати о «сожрет»… Может, еды какой поищем? – поинтересовался Борис. – А то живот уже сводит. Вон там, похоже, яблоня… Ого!

Махнуло белым и зеленым, словно отдернули огромную занавеску; мир вокруг затуманился и через миг вновь приобрел четкость. На первый взгляд, ничего не изменилось: все так же в небе вились стрижи, било в глаза ослепительное солнце. Вот только вокруг…

– О господи! Фу, какая дрянь! – Вера сморщилась и быстро закрыла ладонями глаза. – Даже видеть этого не хочу!

Было отчего прийти в ужас. Поляна возле прекрасного сада заполнилась сотнями людей. И все они только и делали, что беспрестанно совокуплялись: вдвоем, втроем, вдесятером, обнимая гигантских рыб и животных, поедая исполинские плоды. Мелькали цветные перья, летели галопом, нарезая круги, голые всадники, гикали и хохотали. Пахло пóтом, мускусом, разгоряченными телами, давлеными ягодами, вином, морским ветром, водорослями и рыбой. Алексей озирал охающее, ахающее, кричащее месиво, разинув рот. Тем временем Вера, отняв ладони от лица, покосилась на мужа и поинтересовалась:

– Что, Леш, возбуждает? Хочешь присоединиться?

– Вер, ну чего ты опять начинаешь…

– Ну конечно, это я начинаю…

Вновь махнуло белым и зеленым, стонущий мир вновь затуманился и медленно, набухая чернотой, приобрел четкость.

Темное небо вдалеке грозно клубилось, вспышки молний озаряли город; город горел, перекатывая из конца в конец огненные всполохи; издалека доносились отчаянные вопли людей – люди, охваченные пламенем и ужасом, бежали, рвались и падали, затаптывали друг друга. А поблизости… Словно наижутчайшие фантазии самого отъявленного садиста развернулись перед ними. Грета увидела человека, пронзенного струнами арфы; Вера – кролика, несущего на палке перевернутое вниз головой человеческое тело; Борис – бездонную дыру в земле, куда безостановочно падали голые люди; Алексей – тонущего в полынье мужчину. Плач, стоны и проклятия доносились со всех сторон. А пахло… лучше и не рассказывать чем. То ли свежей кровью, то ли горелой плотью.

– Кажется, я знаю, где мы, – пробормотала Грета дрожащим голосом, – и лучше бы нам сматываться отсюда к чертовой матери. Уходим. Немедленно уходим. Мама!

– Я не могу… – Вера дернулась и с ужасом повторила: – Не могу двинуться!

Она закричала. Под ногами всей четверки разверзлось вязкое болото. Оно облепило ступни густой грязью и, причмокивая, как живое, не давало уйти. Грета тоже закричала от ужаса.

– Тихо! – Алексей лихорадочно оглядывался вокруг. – Одну секунду… Мы что-нибудь придумаем… Мы…

Но ничего придумать он не мог. Борис – тот и вовсе лишился дара речи и лишь хватал воздух ртом, вздрагивая от каждого нового вопля мучимых людей.

– У нас пополнение! – загрохотал низкий трубный голос. – Пополнение и новая работенка для вас, чертенята!

Голос доносился из жуткого агрегата: двух исполинских ушей, пронзенных стрелой, с исполинским же ножом посередине.

– Мамочки, мамочки, мамочки, – безостановочно повторяла Вера, белая, как мел. – Я сейчас проснусь, я сейчас… Мама!

– Четыре свеженьких грешника! – продолжали громыхать Уши, а вокруг бегали крохотные двуногие чертенята с копытцами, рыбы с человеческими ногами, рогатые металлические создания, и все они стекались к Ушам. Уши же и не думали замолкать, а напротив, вещали все громче. – Милостыню во славу Божию не творили, о посте и молитве и не думали, двое же и вовсе не крещены. Так и быть вам отныне не рабами Божьими, а слугами сатанинскими!

Разношерстное воинство одобрительно запищало и загремело. Грета, вытирая слезы, все дергала и дергала ноги, пытаясь высвободиться из черной вязкой мути.

– Да мать твою! – в сердцах крикнула она.

– Грета, рабыня дьявола, – гремели Уши, – за смертный грех сквернословия да будешь отныне питаться только гадами земными, да сколопендрами, да червями слепыми, да жабами ядовитыми, дабы за осквернение уст своих расплатиться. Вера, рабыня дьявола, за смертный грех гнева да будешь в озере ледяном навеки замурована, тепла, огня и света да не узнаешь боле, дабы за несдержанность свою расплатиться. Борис, раб дьявола, за смертный грех чревоугодия да не будет вкуса тебе от яств никогда боле, употреблять их станешь путем противоестественным, а нечистоты да извергнешь устами, дабы за сладолюбие свое расплатиться. Алексей, раб дьявола, за смертный грех похоти да будет уд твой срамной отрезан, и да вырастет он заново бессчетно, станешь рыдать от боли нестерпимой и вечно мучиться, дабы за прелюбодеяние свое расплатиться. Да воздастся по заслугам каждому!