Критская Телица - Эрик Хелм

Неоформившаяся юная жена казалась по сравнению с роскошной любовницей созданием тощим, пресным и неумелым. А вдобавок, раздражающе назойливым. Супружеский долг Идоменей уплатил исправно, а дополнительные щедроты расточать не стремился.

Да и не выучишься же этому за одну, пускай и отменно изобильную страстями, ночь.

Царь глядел в потолок, рассеянно мечтая об Аспазии.

— Э-эй! — игриво повторила девочка.

Вернее, маленькая женщина.

— Угу, — бесцветным голосом отозвался лавагет.

. — Тебе неинтересно со мною или просто не интересно?

— А?

— Я тебе не нравлюсь?

Разумеется, так и было. Человек постарше на лету сочинил бы утешительную ложь или наотмашь ударил бы чистосердечной правдой — по настроению, склонностям, расчету... Но царь-отрок, не искушенный в жизненных тонкостях, только скривился: искренне и раздраженно.

* * *

Кто решится бросить камень в неопытного и не слишком-то умного от природы мальчишку? Я, пожалуй, воздержусь. Читателю оставляю полную свободу суждения. Угодно — разбрасывайте, угодно — собирайте, и старый добрый Экклезиаст, родившийся куда позднее описываемых нами событий, да наставит и вразумит вас в окончательном образе действий.

Впрочем, вынужден отметить: минутное Идоменеево раздражение надолго отпечатлелось в истории острова Крит и учинило множество крупных и мелких неприятностей всему Эгейскому архипелагу.

Такова история.

Ничего не попишешь.

Пуля, не вовремя угодившая в пятку, заставляет гениального полководца проиграть заведомо выгодную битву[26], а другая пуля, выпущенная дрожащей, прыгающей рукой прыщавого, полоумного юнца, чинит миллионы смертей.[27] Первая весила граммов пятнадцать (кавалерийский карабин восемнадцатого века), вторая — приблизительно пять-шесть (малокалиберный револьвер века двадцатого).

Два никчемных свинцовых слиточка... Да что я, в самом-то деле! Слиточка? Паршивых, легковесных капель отвердевшего металла...

А сколько весит мимолетная гримаса?

Риторический вопрос. И проста мне его, дорогой читатель.

Конечно же, гримаса не весит ни грана, ни карата, ни пылинки.

Но может оказаться не легче свинца.

* * *

И пошло, и поехало, и сдвинулось, и поплыло, и понеслось на всех парусах.

Описывать воспоследовавшую сцену излишне: малоинтересно излагать бурную и весьма наивную перебранку двух подростков. Ограничимся упоминанием о том, что Арсиноя была от природы горда и самолюбива, Идоменей — упрям и вспыльчив (незаурядное умение сдерживаться и укрощать первый необузданный порыв пришло к царю-воину только многие годы спустя).

Вторая ночь венценосной пары оказалась предпоследней.

Ухищрения Элеаны, сделавшей все мыслимое и немыслимое, дабы скрыть и замять высочайший государственный раздор, составили бы предмет отдельной и не особенно тонкой книги. Скажем лишь: никто, кроме Алькандры и Ифтимы, — даже искушенная Аспазия, — не проведали истины. Тем паче, утолив первый отроческий жар, Идоменей столь самозабвенно отдался изучению воинской и мореходной науки под руководством опекуна Халка, что в изрядной степени утратил прежнюю свою неукротимость.

Сочтя безумные события предшествовавших суток заслуженной карой, которую ниспослал Апис провинившимся перед законом служительницам, Элеана стала блюсти вековые устои с утроенным рвением. Как и чем укротила она своенравную повелительницу, неведомо — государыня и верховная жрица беседовали при надежно запертых дверях, в маленьком покое, стенам которого начисто отсекли уши еще при постройке дворца.

Достоверно известно, что ни единожды впоследствии не преступила Арсиноя третьего основного уложения в открытую. Ни разу (не считая, разумеется, Сильвии, но читателю уже ведомы обстоятельства этого пикантного дела) не покусилась она соблазнить критянку.

Ифтиму чуть позже услали в далекий Фест, подальше от греха и соблазна.

Вместе с Мелитой, познавшей сначала пса, а затем — его хозяина. Кимбр отнюдь не был брезглив, а питомца содержал в исправной чистоте.

Капитан Эсон, приведенный к торжественному обету блюсти молчание, сделался тайным любовником юной повелительницы, дабы последняя, потеряв голову, не натворила глупостей, уже не поддающихся ни умолчанию, ни сокрытию. Забеременела Арсиноя лишь восемь лет спустя — по царским меркам довольно-таки поздно, хотя ныне полузабытые травные секреты дозволяли менее высокопоставленным критянкам оказываться в тягости гораздо позднее уроженок Архипелага, Та-Кемета, Малой Азии, что весьма способствовало женскому здоровью.

Именно тогда, через восемь лет, исхитрилась Арсиноя завлечь единокровного супруга на свое ложе, и эта ночь стала последней в их необычной чувственной связи. Но появление на свет маленького Эврибата, по счастью, бывшего точной копией матери, а не отца, надлежало пояснить, а престолонаследие ни в коем случае не было возможно ставить в опасность.

С тех пор Идоменей и Арсиноя жили, в сущности, порознь. Царь проводил в походах львиную долю времени; царица, вручив ребенка попечению кормилиц и нянек, чередовала скуку с утехами, то пребывая в одиночестве, то лаская красавца Эсона, то безысходно тоскуя по Ифтиме.

И томясь по множеству придворных дам...

Однако и законы, и нравы Крита решительно препятствовали ей утолить вожделение не иначе, как в минуты одиноких ласк, расточаемых себе самой в тишине и полумраке опочивальни.

А рабства, читатель уже знает, на острове не существовало. Приобрести наложницу нечего было и мечтать.

Что касается мастера Эпея, аттический умелец покончил в далекое солнечное утро с пузатой амфорой, слегка подправив написанное накануне, отоспался и долгое время не решался осушать больше одного кубка за один раз.

И то не слишком часто...

Миновало шестнадцать весен.

Глава четвертая. Расенна

И снова по волнам помчалась ладья, Покорна устам бореады...

Часам к семи вечера остров начал задыхаться.

В лачугах и хижинах, домах и виллах, в покоях Кидонского дворца воздух неожиданно сгустился, замер. И, чуть помедлив снаружи, за пределами хранительных стен, сперва закружился, потом взвихрился, а после завыл и завертелся подобно весеннему потоку талых вод.

Застонали и заныли в предгорьях огромные алеппские сосны; отчаянно размахивая мелкими ветвями, расшелестелись, разволновались вековые дубы; начали гнуться и качаться, отчаянно скрипя, высоченные кипарисы.

И, точно животные, почуявшие приближение проливного дождя, заметались корабли в бухте, стали форштевнями по ветру, принялись отчаянно выбирать якоря, готовясь выйти в открытое море, дабы принять удар и натиск штормового ветра подальше от берега, родного в тихую погоду и смертоносного в грозный час, когда налетает буря.