Севастопольский конвой - Богдан Сушинский

– С погибшего тральщика, прокладывавшего фарватер флотилии во время отвода ее из Дуная, – кивнул майор. – Только что видел его в бою: неплохо держался. Считай, что приказ этот краснофлотец уже получил. Однако на судне остаетесь лишь до утра, – напомнил комбат.

– Вам бы только загадывать, товарищ майор. Будем держаться, сколько сможем. Пока наше судно еще раз не потопят.

– Действительно, стоит ли загадывать? – неожиданно легко пошел на попятную комбат. – Не исключено, что ночью румыны попытаются взять судно на абордаж, уж очень ты им надоел своими ударами в спину.

– Они в самом деле сунутся, – хладнокровно признал сержант. – Потому и команду корабельную пока что следует попридержать на борту. Кстати, второго пленного оставляю при себе. Он уже показал себя в бою, уже наш, да и стреляет метко.

– В уставах и приказах подобных зачислений пленных, конечно, не предусмотрено.

– Но ведь мы уже зачисляли таких вояк там, на Румынском плацдарме.

– Там мы были на вражеской территории, – попытался объяснить ему майор, однако, поняв всю бессмысленность подобных оправданий, махнул рукой: – Согласен: будем считать его молдаванином-добровольцем из местных жителей.

Спустя несколько минут позвонил полковник Осипов.

– Ваша «полундра», майор, оказалась настолько громкой, что до моего КП долетала. Неужели все-таки поднял своих морячков на рукопашную?

– А что, в штабе полка уже не верили, что решусь на нее?

– Просто было известно, что предпочитаешь всякие иные методы войны. Отсюда – сомнения, которые нынешней штыковой ты окончательно развеял…

– Только потому и поднял бойцов, что иначе поле битвы осталось бы за противником. Помните, как определяли победителя в старину?

– Относилось это, правда, к большим битвам и победам великих военачальников, но кто знает… Война еще только начинается, и не исключено, что когда-нибудь имя генерала Гродова станет таким же символом этой войны, как имя маршала Буденного – символом войны Гражданской… Особенно если сумеешь продержаться на этом рубеже еще хотя бы двое суток.

– Из всего сказанного я понял, что ни подкрепления, ни пополнения личного состава ждать не приходится. – Даже заикаться об этом в штабе оборонительного района теперь уже считается неприличным. Насколько я помню, ты удерживаешь хутор и побережье лимана, а также судно.

– Пока еще удерживаю.

– Советую сегодня же ночью сократить линию фронта.

Гродов обратил внимание, что командир полка посоветовал сократить линию обороны, а не приказал сделать это. И оценил такт полковника.

– И сократим. После такого погрома, какой мы им устроили во время нынешней контратаки, любое наше отступление будет выглядеть всего лишь отходом на заранее подготовленные позиции. Хотя, признаюсь, хутор оставлять не хотелось бы. Подбросили бы мне хотя бы один полноценный взвод…

– Ты бы еще сказал – «обстрелянный»… – язвительно отреагировал Осипов.

30

К утру майор перебросил всех бойцов из хутора и прибрежной части во второй эшелон своей обороны. Оставив при этом лишь два небольших заслона: метрах в двадцати от первой линии, на самом берегу лимана, и на таком же расстоянии – на прибрежных кручах со стороны моря. Нельзя сказать, что после этого он почувствовал себя увереннее, поскольку вся та масса войск противника, которая захлестывалась на подступах к хутору, теперь могла беспрепятственно нацеливаться на Большеаджалыкский перешеек. Зато сейчас оборона участка хоть в какой-то степени эшелонировалась. И потом, разве у него оставался тактический выбор?

В течение двух последующих дней на перешейке царила непривычная тишина. Гродов уже знал, что после недавнего разгрома основной натиск румынское командование вновь перенесло на северный участок Восточного сектора, как раз на тот, где из последних сил стояли поредевшие батальоны моряков и пограничников. И даже в какой-то степени чувствовал себя виновным в этом, словно бы специально перевел вражеский натиск на подразделения соседей, дабы спокойно отсидеться хотя бы несколько часов в такой вот блаженной тиши.

Только под вечер второго дня над позициями появились четыре румынских штурмовика. Они заходили со стороны лимана, пользуясь его лишенным зениток пространством, как воздушным коридором, и один за другим пикировали на окопы батальона до тех пор, пока пулеметные зенитчики не подожгли одну из машин. С трудом развернув над заливом дымящий самолет, летчик потащился куда-то в сторону Очакова, увлекая за собой всех остальных и подставляя бока корабельным зениткам. Отомстить за потери авиации попытались румынские артиллеристы, однако корабельные пушкари довольно быстро установили местонахождение батареи и тут же открыли огонь из всех стволов.

– Но поддержку моей батареи ты все-таки чувствуешь? – неожиданно прибыл на позиции батальона майор Кречет.

– Несколько раз батарея Ковальчука основательно терзала противника: факт есть факт, – деликатно уточнил Дмитрий.

– А терзала, потому что комбат получил мой жесткий приказ: «Гродова поддержать! Прежде всего – батальон Гродова». И это – подтрибунально.

Невысокого роста, располневший и неуклюжий в своем неподогнанном обмундировании, он нервно расхаживал по передовой у подножия Батарейной высоты, как полководец, потерпевший сокрушительное поражение, в которое все никак не мог поверить и с которым никак не хотел смириться.

– Мои бойцы ощущали эту поддержку, – исключительно из сочувствия к несостоявшемуся Ганнибалу признал комбат.

– Сначала погибли две батареи очаковского сектора, которые, пусть и формально, все же находились в подчинении моего дивизиона, затем твоя… Не сложилось у нас как-то с береговыми батареями. Так и готов доложить командованию флота: не сложилось!

– Решительно не согласен, майор, – повертел головой Гродов.

Услышав столь раскованное обращение, Кречет метнул на бывшего подчиненного уничижительный, начальственный взгляд, но вовремя вспомнил, что тот уже давно не его подчиненный, и, что самое скверное, – теперь уже равный с ним по званию. Знал бы Дмитрий, с какой тяжестью душевной пережил он это – в чине и должности – повышение бывшего командира батареи! При том, что понимал: самое большее, что может ожидать лично его – должность командира пехотного батальона в составе Первого полка Осипова.

– Ты, наверное, заметил, майор, что я ни разу не вызвал тебя в штаб дивизиона.

– Была ли в этом необходимость? – проворчал бывший командир батареи.

Он мог бы выразиться еще определеннее: «А была ли необходимость в формировании подобного дивизиона? И, в частности, вхождения в него подчиненной ему батареи, командование которой, так или иначе, осуществлялось из штаба военно-морской базы?». Но какой смысл в подобном препирательстве теперь, когда рушилась вся структура береговой обороны флота?

– Была. Уже хотя бы для того, чтобы мы с тобой, майор, могли лучше узнать друг друга.

Гродов снисходительно ухмыльнулся. Он не видел в этом никакого смысла. Его вполне устраивало то состояние, которое наметилось в последние дни: каждый из них существует и сражается, хоть и под общим командованием, но сам по себе, в состоянии «ни мира, ни войны».

– Только для этого знакомства ты и прибыл сюда, комдив?

Они поднялись на холм и с его высоты осмотрели два ряда окопов и остов корабля, на котором редко можно было уловить хоть какое-то движение.

– Знаешь, майор, по образованию и сути своей душевной – я все же моряк. Я никогда не командовал ни одним пехотным подразделением, а посему, честно говоря, смутно представляю себе, как это делается. Вот, отбросив гордыню, пришел поучиться у тебя, как следует выстраивать линию обороны. Сегодня с полковником Осиповым по телефону разговаривал, так он считает тебя чуть ли не великим тактиком степной войны и десантных операций.

– Любой ценой удерживать рубеж – вот и вся тактика, – ответил комбат, осматривая в бинокль видневшийся вдалеке бруствер противника. За ним едва заметно просматривалось облако пыли, поднятой, судя по всему, подразделением кавалерии, появление которой всегда служило предостережением: готовится очередной натиск румын.

– Скромничаешь. А полковник, удивлен тем, как быстро ты сумел перевоплотиться из командира стационарной батареи в командира пехотного батальона. Оказывается, это тоже непросто.

– Скажите прямо, майор: поступил приказ 29-ю батарею взорвать?

– В том-то и дело, что поступил.

– В какие сроки?

– Через два дня, ночью[22]. И это уже подтрибунально.

– Значит, ситуация действительно скверная…

– Во всяком случае, теперь уж мудрить над линией обороны тебе особо не стоит. Понятно, что как только батарею высадят в воздух, твой батальон отведут за ее казематы, на основную линию. Подтрибунально говорю. А все, что осталось от моего дивизиона, сгребут в очередной пехотный батальон.