Операция "Берег" (СИ) - Валин Юрий Павлович

Митрий с чувством пожал руку мастеру.

На обратном пути купил новую зубную щетку, вина и иностранного рома. Обмыли зубы на славу.

Но с Фирой еще до того случилось.

…— Боишься? — шептала, прижимаясь.

— Чо творишь? — ужаснулся Митрий, поднимаясь на цыпочки — не от страха, какой уж там страх — от руки девичьей, умело безобразничающей.

Запечатала полузубый рот поцелуем — Митрий совсем ошалел. По сути, это первый поцелуй и был — девчонки-проститутки в губы целоваться привычки не имели, это ведь западло несносное.

Вроде и был товарищ бандит Иванов-Иванцов давно взрослым человеком, но так только думалось. Оказалось, не только поцелуй первый, но и все остальное как впервые. Прямо в мастерской, даже дверь не заперли сдуру. Фира, она такая и была — умная-умная, а как найдет на нее — умри все живое, беру что хочу.

Считалась наполовину цыганкой. На какую половину, не совсем понятно — по трезвому размышлению, ничего цыганского у нее в происхождении не имелось, кроме масти волос и склонности к гаданиям. Но красива чертовски: очи в пол-лица — если присмотреться, глаза разноцветные: левый побольше в золотистую каресть уходит, правый — в зелень. Но это если долго всматриваться, так-то просто сказка. Скулы точеные, зубы — жемчуг. Походка неспешная, легкая, танцующая. Дерзкая — свои чудные локоны резала беспощадно, словно под линейку на уровне ушей чекрыжила, это уже совсем и не по-комсомольски получалось, это даже последнюю моду нэпманскую перекрывало. Сама и резала, удивительно, но четко-то как выходило. Всё сама делала, ничего ей от «ваньков» и урок не нужно было, может, оттого парни на нее сходу запасть были готовы, прямо хоть что у них проси. Опасная девчуля. Четкая.

Фира… ну к черту, Глафира она была, или Граша. Фирой — так Костя-Тычок свою полюбовницу именовал. Только и для него она была больше, чем просто маруха. Бесовка была сердечная, чистая-штучная.

Странно там всё вышло. Вот сколько к странности своей собственной жизни ни привыкай, а всё она удивляет. Особенно по молодости.

Свидания редкими получались — риска и так по макушку с темечком. Но каждая встреча… словно расплавляла… и голову, и тело, и чувства, прямо до подметок сапог слабел. Ускользала Фира-Граша, остывал, стискивая ладонями голову Митрий, пытался понять-вспомнить, что делала, что говорила. Куда там, тело, словно заново обожженное-облуженное, сияющее, остывало, чувства кипели. Господи, да что она с мужским телом вытворять умела? Ведьма, недоучка-гимназистка….

Чаще теперь ходил в баню бандит Иванцов, братва стопырная смеялась — не иначе девку-банщицу в Казачьем[8] присмотрел. Митрий не отрицал, но таскался в этакую даль, потому что думалось при неспешном шаге лучше. В мастерской дела отвлекали, да близость Фиры. Иной раз казалось, что шаги ее даже на втором этаже слышал. Мнилось, конечно.

…— Уходи, не тяни. Поздно будет, — шептала прямо в ухо, с колдовской яростью творя блаженство.

— А ты?

— Не дури. Спалим друг друга. Порознь, может, и выкрутимся. Уходи, Митенька. Я же вижу, и на картах, и так. Пора тебе…

А он чуть не орал от восторга, в объятиях сжимая.

Качалась на полке среди инструментов тень стриженной ангельской головы, иллюзорными губами рукояти долот лаская, о зубья пил взъерошенные пряди причесывая.

Наважденье.

Не было никакого наваждения. Правильные мысли были. Нужно уходить, Митрий и сам чуял. ЧК рядом ходит, вычищают банды, тут как не крутись, а оборвут фарт свинцом. Другие документы нужны, и город другой, и жизнь иная. Иначе уж совсем худой конец фильмы выйдет, тут и так сюжет… мелодрама сугубо горчичная, наскоро сляпанная. С Фирой-Глашей бы и уйти в иной жанр. Но она старше, умнее, огонь, бомба давным-давно взведенная, уж запал шипит. Не может она смирно жить, полыхнуть хочет, эта жажда ее болезненно и изводит. Уж очень хвост воровской за ней нехорош, там мессы[9] не военные, не какие жолнеры и солдаты мертвые, те ее грехи вообще никогда не простятся. И как? Как тут быть⁈

Помогли друг другу как могли. Наводку дала, Митрий меж баней и иными делами документы себе выправил. Хорошая ксива, вообще прямо настоящая — проверяй как хочешь. Опять Иванов — только теперь ИвАнов, уроженец Москвы, возраст чуть поприбавили. Опять Дмитрий Дмитриевич — это единственное наследство терять обидно. А насчет сходства паспортного… да кто тех ИвАновых и ИванОвых искать-то вздумает, да дело «шить»? Разве что случайно.

Просьбу Фиры тоже выполнил. Отпросился, мол, к родичам нужно съездить, вдруг вернулись в поселок, нашлись. Костя-Тычок глянул внимательно, но разрешил.

Прокатился товарищ Иванов-Иванцов на поезде — порядку на «чугунке» стало куда побольше. Одет юный пассажир прилично, пусть и без роскоши — видно, что мастеровой, не безработная рвань, и на вора не похож.

К границе не выходил, захоронка в хорошем месте ждала, без палева обошлось. Все на месте. Вернулся благополучно.

…— Вот удружил так удружил, — Фира поймала за затылок, поцеловала опаляющее. Вот как понять — отчего такой девушке в радость языком сталь зубов нащупывать?

— Слушай, великоват он для тебя, — прошептал, задыхаясь, Митрий. — Возьми лучше «бульдожку», он легкий.

— В жизни не отдам. Теперь мое, — не-цыганская цыганка играла тяжелым покатым телом «парабеллума» — ствол пистолета ворот шелковой блузки — и так раскрытой — все шире распахивал. — Он красивый, прям как ты…. Никто о нем не узнает.

Всё — пистолет, кисти маленьких рук, голова с чертой локонов, разом съехало ниже, на колени опустилось. Митрий уцепился за край верстака. Только не орать, на «малине» лишние уши всегда настороже. Ой ты боже мой — губы распаленные, рот жгущий, германский металл холодный. Ой шальная, до чего же…

Имеются в германском оружии свои достоинства. Перехваливать нет смысла, но гладкость продуманных линий, прохлада, надежный предохранитель…. Нет, перехваливать не будем, но все же, ради справедливости — годное железо, знаменитое.

Через два дня сказала: «сегодня уйдешь». У Митрия сердце так и рухнуло:

— Ты что⁈ С чего так сразу…

— Тычок расклад унюхал. Порешит обоих.

— Откуда? Да откуда ему знать⁈

— Я намек дала. А то ты вообще не уйдешь. А не уйдешь, мы тогда Костю точно вальнем, потом обоим не вынырнуть будет.

— Ох…

— Иди, Мить. Самое время, я чувствую. Кончается тут все, выкапали наши капельки, пуст фарт. У меня же дар есть, карты всё сказали.

— Фир, уйдем вдвоем. Заново закрутим жизнь, перезарядить еще можно.

Засмеялась едва слышно:

— Помню. В синеме мне сниматься? Актрисой? Я же красивей Верки Холодной, да?

— Так и есть. Говорил, и повторю. Вот клянусь: я Холодную как тебя видел. Ну, на шаг дальше.

— Ой, болтун-болтун. Спасибо, котик. Только шаг, Мить, — то очень много. Нам так уже не прыгнуть, не ступить тот шаг. Ох, любила я тебя больше марафета…

Поцеловала в лоб как покойника, потом в губы — по-жаркому.

— На счастье. Сгинь, Мить. Сейчас же. Счастливым будь.

Сумасшедшая девчонка, сумасбродная, прямо как раскаленное золото, что расплавленным в сырую форму плеснули — не угадаешь, куда брызнет. Но умудрялась Глафира порой жизнь по-своему сгибать, даром что тростинка была против той жирной жизни-хавроньи.

* * *

Митрич покосился на реденький кружащий снежок. Вроде неровно ложится, обтекает невидимое. Многое за плечом в плащ-палатке красноармейца Иванова стоит, иной раз там и лицо девичье, исступленно-красивое, как наяву чудится. Господи, как же она хороша была, прямо уж и не верится. Эх, Фира-Глафира….

А что тогда было? Ничего и не было. Ушел сразу. Поверил и ушел. Вещички уж были собраны, вышел через парадную, сказал, что в лавку за канифолью, со двора узелок из мастерской через форточку вынул. Несложно. Да что в том узле и было то? Малость инструмента, да сменное исподнее. Можно было и оставить. Целую жизнь тут оставлял, девчонку, ярче которой не было и не будет, оставил, а тут исподнее…. Тьфу!