Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века - Мэри Антин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я боялась так же сильно, как и все остальные. Я и сейчас боюсь оставаться ночью дома одна. Я точно была напугана в тот Субботний вечер, когда кто-то с показной храбростью предложил раздобыть свежеиспеченных булочек, в качестве амулета, защищающего от злых духов. Пекарь, который жил по соседству, всегда пек в Субботу вечером. Но кто пойдёт за булочками? Никто не осмеливался выходить на улицу. Весь вечер шёл снег, и мороз на окнах не давал разведать обстановку и осмотреться в безмолвной ночи. Брр-рр! Никто на это не осмелится.
Никто кроме меня. О, как мурашки бегали вверх и вниз по моей спине! И как же я любила красоваться! Я позволила им укутать меня так, что я едва могла дышать. Я остановилась, держась рукой в варежке за задвижку. Меня знобило, хотя я могла бы всю ночь просидеть на улице с белым медведем, не накинув и шали. Я открыла дверь, а затем повернулась назад, чтобы произнести речь.
«Я не боюсь», – сказала я с благородными нотками мужества в голосе. «Я не боюсь идти. Бог идет со мной».
Погибели предшествует гордость*. На первой же ступеньке снаружи я поскользнулась и съехала вниз, а триумф был так близко. Они подняли меня, они занесли меня внутрь. Они нашли меня в целости под платками и шалями. Они дали мне кусочек сахара и уложили спать. И я была очень рада. Я действительно не хотела идти всю дорогу до соседней двери и всю дорогу обратно по белому снегу, под белыми звездами, с невидимым попутчиком, идущим в ногу со мной.
И я помню своих подружек. Нас, девчонок, всегда была целая толпа. В нашей разношёрстной компании были богатые маленькие девочки, состоятельные маленькие девочки, и бедные маленькие девочки, но не потому, что мы были такими демократичными. Скорее всего, если считать нас с сестрой центральными фигурами в группе, всё так сложилось из-за того, что мы прошли несколько стадий материальной обеспеченности. В наши лучшие дни ни одной маленькой девочке не приходилось опускаться до нашего уровня; в наши более скромные дни мы не гордились тем, что нам приходилось снисходительно относиться к некоторым нашим случайным соседям. Внучки Рафаэля Русского, сохранив своё воспитание и манеры, удержали и некоторых своих подруг с более высоким социальным положением, и стали связующим звеном между ними и теми, кого они впоследствии удочерили силой духовной близости.
Мы были самыми обычными девочками, поэтому наши игры имитировали жизнь вокруг нас. Мы играли в дочки-матери, мы играли в солдатиков, мы играли в гоев, мы праздновали свадьбы и устраивали похороны. Мы буквально копировали жизнь вокруг нас. Мы не были в детском саду Фрёбеля* и научились изображать бабочек и камни. Взрослые посмеялись бы над нами за такие глупости. Помню, как однажды я стояла на берегу реки с маленьким мальчиком, мимо нас вниз по течению проплывали пиломатериалы по пути на далёкую лесопилку. Бревно и доска налетели друг на друга рядом с тем местом, где мы стояли. Сначала проскочила доска, но её повело в сторону, и она частично развернулась. Потом её выровняло течение, и она поплыла прямо, бревно лениво плыло за ней. Залмен объяснил мне: «Доска оглядывается назад и говорит “Бревно, бревно, ты не поплывёшь со мной? Тогда я поплыву одна”». Этого мальчика называли глупым из-за таких речей, как эта. Интересно, на каком языке он сейчас пишет стихи?
Игрушек у нас было очень мало. Ни Фетчке, ни меня куклы особо не интересовали. Каждой из нас хватало по одной тряпичной кукле, и если у нас был набор для игры в камешки*, мы были абсолютно счастливы. Кстати, наши камешки были и не камешками вовсе, а костями. Мы использовали кусочки овечьих костей, высушенные и очищенные, каждая маленькая девочка бережно хранила такой набор в кармане.
Мне не особо нравилось играть в дочки-матери. Интереснее было играть в солдатиков, но без мальчишек было скучновато. Мальчики и девочки всегда играли раздельно.
Я очень любила играть в гоев. Боюсь, мне нравилось всё, что было немного рискованно. Особенно мне нравилось быть телом на похоронах гоев. Я лежала на двух стульях, и мои подружки в одолженных шалях и ситцевых платьях, с распущенными волосами и подсвечниками в руках, расхаживали вокруг меня, пели неземные песни и стонали до тех пор, пока сами не пугались. Когда я лежала там, покрытая черной тканью, я чувствовала себя мертвее мёртвой, а мои подружки были нечестивыми священниками в роскошных одеяниях из бархата, шелка и золота. Их подсвечники были епископскими посохами, которые использовались в христианских похоронных процессиях, а их песнопения были отвратительными заклинаниями, обращёнными к заклятому врагу – христианскому Богу с ужасных икон. Когда я представляла себе толпы людей с непокрытой головой, идущих на мои похороны, мороз пробегал у меня по коже не потому, что меня вот-вот похоронят, а потому что люди крестились. Но наша процессия всегда останавливалась за пределами церкви, потому что мы не осмеливались преступать этот проклятый порог даже в наших фантазиях. Кроме того, никто из нас никогда не был внутри, – не дай Бог! – так что мы не знали, что происходило дальше.
Когда я восставала из мёртвых, я действительно была призраком. Я чувствовала себя нереальной, потерянной и отвратительной. Не думаю, что мы, девочки, сильно нравились друг другу после похорон. Так или иначе, в тот же день мы больше вместе не играли, а если и играли, то вскоре ссорились. Унаследованные нами ужас и ненависть настолько овладели нашими детскими умами, что даже инсценировка христианской процессии в игре заставляла нас чувствовать взаимное отвращение, как будто мы склоняли друг друга к греху.
Чаще всего мы собирались в нашем доме. В Шаббат мы, конечно, воздерживались от игры в солдатики и тому подобного, но мы прекрасно проводили время – гуляли парами в наших лучших платьях, шептали друг другу на ушко секреты и рассказывали истории. В нашем кругу ходило несколько историй, я не помню, откуда мы их узнали, но мы рассказывали их снова и снова. Гутке знала самую лучшую историю. Она рассказывала историю об Аладдине и Волшебной Лампе, и делала это очень хорошо. Это была её история, и никто больше не пытался её рассказывать,
