Ядерный принц - А Гардари

"Добро и Зло. Где что? Где граница? Ради жизни на Земле тысячи и тысячи людей куют смертоносное оружие. Оружие, способное стирать с лика Земли целые страны и народы в одночасье. Куют оружие, чтобы потом вложить его в руки самодержавному тирану, кровавому диктатору, который, на горе себе и всем, и сам не ведает, что творит. Миллионы и миллионы людей считают, что атомная бомба в руках России - благо, гарантия стабильности в мире и невозможности атомной войны. С другой стороны, миллионы и миллионы людей считают это все злом, гарантией скорой смерти и уничтожения планеты как таковой. Все перепуталось, переплелось во всех сферах. То, что является добром для одних, оказывается злом для других. Добро и Зло. Возмездие и Справедливость. Нет Согласия, нет Гармонии, полный Хаос. И результат - Природа вышла из повиновения. Человек стал игрушкой в ее руках.

С детских лет нам доказывают, что Человек - царь Вселенной. С детских лет нас убеждают, что Человек способен покорить природу, может заставить повиноваться окружающий мир, может постигать его законы. О мой Бог, какая нелепость, какая самоуверенность в жалком "комочке перьев", зовущемся человеком. Радиус ядра Земли - тысяча километров. Две тысячи километров мантия. Тридцать километров - земная кора. На самой поверхности земной коры, освоив жалкий слой в сотню метров, сидит плесень и рассуждает. Это ты, Человек. Ты, выпустивший ядерного джинна на свободу и смеющий верить, что джинн подвластен тебе. Святая наивность. Природа не терпит покорения, не терпит насилия и ставит свои препоны, вывешивает свои предупреждающие знаки, и горе тому, трижды горе тому, кто не способен этого увидеть и понять. Джинн играет с людьми, как кот с мышами, а люди искренне недоумевают, что же, что же такое происходит, что творится вокруг? Чем вызвано беспрецедентное распухание урана? С чего это вдруг произошла обширнейшая коррозия, ставшая причиной зависания блоков, затрудняющая их нормальную выгрузку и препятствующая свободному проходу охлаждающей воды? Что могло привести к спеканию урана с графитом, давшему в результате твердейший карбид урана, с трудом поддающийся механической высверловке? Чем вызвано замачивание графитовой кладки, вызвавшее снижение реактивности и возникновение объемных перекосов мощности? И, наконец, почему это все чаще и чаще реактор выходит из-под контроля, ведет себя непредсказуемо, неправильно, опасно, смертельно опасно?"

Золотая колесница бороздила небо весь день, сопровождая людей, машины, поезда, поэтому к вечеру лик Бога Солнца приобрел красный оттенок усталости. Лучи стали короче и уже не жгли полуденным жаром, а несли приятное, ненавязчивое тепло. Сан Саныч смотрел на закат, на город, в котором живут умные, добрые люди, близкие его сердцу люди города на пороховой бочке. Перед его глазами огненными закатными буквами стояли строки дневника, прочитанные за полчаса до этого дежурного родственного визита:

"Фантом рос и набирал силу. "Бред" усиливался. Число аварий множилось. Людям приходилось лезть в немыслимые поля, составлявшие три тысячи микрорентген в секунду. А в аварийное время они производили демонтаж систем в полях до миллиона микрорентген в секунду. "Людей у нас хватит..."

Одно из заводских зданий сровняли с землей. Там произошло превышение предельно допустимой нормы по аэрозолям плутония аж в сто тысяч раз. Определили это не сразу, поэтому оказалось актуальным следующее интервью на городском кладбище: "Вот здесь лежит моя первая бригада... Вот здесь похоронена моя вторая бригада... Вон там, у березки, - третья... А вот здесь четыре исполняющих обязанности директора, а вот и сам первый директор..."

Сан Санычу казалось, что город залит не вечерним светом, а потонул в кровавых реках прошлого, что не солнце играет в отсвечивающих окнах новостройки, а жадное пламя лижет дома дивного города, такого любимого им города на пороховой бочке. Закатные облака окрасились оранжевым со сверкающей золотом каемочкой, затем в них появилась сине-фиолетовая муть, которая постепенно расплывалась и расползалась, гася и перемешивая насыщенные, полные жизни и огня тона. Покоряясь, закат бледнел, появлялись какие-то нелепые светло-зеленые и малиновые оттенки, а с востока опускался, приближаясь, черно-звездный полог ночи.

- Ну что, пора чай пить, - сказал брат, появившись на балконе. - Солнце село - представление окончено.

В маленькой уютной кухне с югославской мебелью цвета утренней зари мигал всеми цветами радуги корейский переносной телевизор и ожидал гостей накрытый к чаю стол. Разрезали черничный пирог и разлили индийский чай по хрупким, германского фарфора, просвечивающим чашечкам, завязался обычный родственный разговор, неторопливый и спокойный, о бесконечно растущих ценах, о колорадских жуках на картошке, о рекламе, которая "задолбала" 150 миллионов человек. Однако постепенно разговор перекинулся на свое родное, наболевшее.

- Разговор был, что в школах детишек целыми классами крестят. Не слышали? - спросила мама.

- Ну правильно, - густым басом откликнулся тесть брата. Атеизм кончился. А церкви в городе нет. Уже до анекдота доходит. По сотне человек за раз крестят, только знай отмахивают.

- Ну, ты, пап, как всегда преувеличиваешь, - сказала хозяйка. - Сотнями - не сотнями, а в детских садах группами крестили...

- А священники грызутся между собой - чей это удел. Мзду поделить не могут... - добавил брат.

- Тем летом к вам президент приезжал. Что интересного было? - спросил Сан Саныч.

- У-у-у, это целый анекдот, - ответил брат. - Даже на действующий реактор ходил смотреть. В санпропускнике его заставили переодеться. А пока раздевался - бравая президентская охрана в чем мать родила, но с пистолетами под мышкой шныряла по санпропускнику, совала нос во все щели. Незабываемое было зрелище. Окружающие покатывались, на них глядя...

- Вот вы, молодежь, не помните, - сказал тесть, - а вон отец должен помнить, как в 1949 году, в том же санпропускнике, требовалось после принятия душа пройти дозиметрическую проверку, затем перед дежурным офицером открыть рот, показать уши, наклонить голову, взъерошить волосы и сделать два - три приседания, вытянув руки вперед. Это чтобы дежурный офицер убедился, что ты ничего с собой не выносишь.

- Серьезно? И что, приседали? - спросил брат.

- А куда ты денешься?

- Сейчас заводы все стоят? - спросил Сан Саныч.

- Да нет, работают по мелочам, - ответил брат. Короткоживущие источники в Англию продают. Америка закупает плутоний для космических нужд. Иностранцы ездят. Быт наш их слегка шокирует, а на производстве они удивляются. Все у нас тик-так. Такого даже у них нет. Работать мы умеем. До недавнего времени отходы радиационные из Европы остекловывали и хоронили, да эти "зеленые"... Добились запрета, мол, и так грязи хватает. Как узнают, что радиоактивный груз идет - под поезда ложатся. А результат? Хоть какие-то деньги в городе были на Карачай, а теперь и их нет. Реакторы остановили, уровень воды повышается. А там грязи на несколько Чернобылей.

- Ходят слухи, что правительство какие-то мизерные деньги на засыпку Карачая выделило, но до города дошла только их десятая часть, остальные где-то в Москве крутятся... Разворовывают на лету, - добавил тесть. - Да и нынешние болтуны хороши. Это ж надо додуматься. Где-то в интервью ляпнули цену, по которой поляки отходы нам сплавляют. Тут уж финны возмутились. Правильно, с них-то за это же брали раза в три больше.

- Да ну их всех, довели страну... - сказал брат.

- Ну вот, ты опять разволновался. Хочешь, я тебе еще пирога отрежу? - заботливо предложила жена.

Мелкий черный длинный кот, примечательный только тем, что к нему недавно в гости на девятый этаж по вентиляционной шахте забралась уличная кошка, замяукал под столом.

- Я лучше еще маслят маринованных. Удались грибочки... Мурзавец, что ты на меня лезешь, - обратился брат к забравшемуся на колени коту, - ты тоже грибков хочешь? Ну, на. На, ешь. Для тебя ничего не жалко, друг хвостатый.

Кот с готовностью засунул нос прямо в салатницу.

- Ты бы хоть ему в миску отложил, - с укором сказала хозяйка, - может, еще кто из гостей надумает, а после этого зверя только ты один и сможешь есть.

Кот не стал долго принюхиваться, запустил в салатницу черную лапу с выпущенными когтями, ловко поддел масленок и вывалил его прямо на брюки хозяину.

...Отражаясь в воде, колокольчики звезд

Непонятно звенят, а над морем

Повисает горящий, змеящийся мост,

И как дети о прошлом мы спорим.

Вспоминаем порывы разбрызганных дней.

Это больно, и это не нужно...

Мы идем, и следы наших голых ступней

Наполняются влагой жемчужной.

(Владимир Набоков )

Уже стемнело, когда Сан Саныч, посадив родителей в автобус, остался один. Ему захотелось пройти вдоль полусонных кварталов, мимо домов, скверов и площадей города, в котором пронеслось, промчалось, пролетело светлое, беззаботное детство. Город, являющийся заложником, ядерным заложником когда-то могучей, а ныне разоренной и нищей страны, изменился не сильно. Сан Саныч шел по нему, его ровеснику, по единственному месту на нашей многострадальной российской земле, беспощадно терзаемой уже который год ураганом перестройки, где улицы, как и прежде, чистые и тихие, где по весне разливаются из конца в конец душистым цветом яблони перед школой, где до сих пор на клумбах высаживаются цветы, где каждый выходной летом в парке устраиваются праздники, где жизнь, на первый взгляд, течет так же уверенно и спокойно, как это было давным-давно, еще в той, детской, прежней жизни. После северной столицы, ощетинившейся решетками коммерческих магазинов, одетой в бронежилеты ОМОНа, вооружившейся до зубов автоматами армейского образца, где в институтском коридоре чуть ли не ежемесячно обновляется сводка о сотрудниках, пострадавших и безвременно погибших на мирных петербургских улицах и в подъездах собственных домов, в Сороковке ощущается удивительный покой и стабильность. Стабильность во всем, от бесплатных уличных телефонных автоматов и бесплатного проезда в строго по расписанию следующих автобусах до городских дотаций на хлеб и молоко, включая и праздничную выдачу продуктов пенсионерам. В этом городе нет полупьяных попрошаек, нет просящих подаяние калек и оборванных беженцев, от которых стонут большие города. Нет витающего в воздухе состояния всеобщей человеческой трагедии, нет людской боли в потерянных, отрешенных, беспомощных глазах детей, взрослых и стариков, с которыми приходится сталкиваться каждый день, проезжая через роскошно-нищий центр Питера. Атомный оплот страны падет последним.