Там, где течет молоко и мед (сборник) - Елена Минкина-Тайчер

Боже мой, телефон! Я же чуть не прозевала со своими дурацкими воспоминаниями. Да! Да, я слушаю! Меир? Что случилось?! Что-то с мальчиком?!

А почему ты тогда звонишь в середине дня? Ты еще скажи, что соскучился! Нет, Лея в школе, их привозят после трех. Наверное, помнит, – кто знает, что у нее в голове! Мог бы приходить почаще, она бы чаще вспоминала. Ты думаешь, если ребенок аутист, так она ничего не чувствует? Хорошо, хорошо, я не начинаю.

Ты еще что-то хотел сказать? Авария? Два вертолета?! Боже мой, Боже мой!.. Нет, еще не звонил. Откуда я знаю, где он находится, ты отец, ты мог бы знать! Конечно, я сразу позвоню. Не волнуйся, с твоим давлением еще не хватает волноваться. Да, такая вот жизнь.

Боже мой! Два вертолета! Семьдесят мальчиков, лучших мальчиков, цвет страны. Боже, если ты существуешь, пощади меня, пощади моего ребенка, мою надежду, мою единственную радость…

Так. Совсем рехнулась. Кто, собственно, сказал, что Авив в Ливане? Они должны быть на учениях. Он же сам рассказывал, что их перебрасывают на учения. Куда-то далеко. Ха, далеко, в этой стране! Все равно есть безопасные места. После того как погиб Гай Ицкович, их отряд перевели с границы. Всему есть мера! Гай. Чудный мальчик. Они так дружили с Авивом…

Нет! Так можно сойти с ума! Суп убежал, белье не вывешено. В конце концов, что случится, если я позвоню? Имеет право мать позвонить собственному сыну, когда в мире происходят такие ужасы. Два вертолета! Так, ноль пять два… только бы связь была! Что это? Почему телефон звонит? Где телефон звонит?! Может, это у соседей? Нет, прямо рядом… Боже, это Авива пелефон![5] Под столом! Забыл!.. Бедный мальчик, в такую рань вставать, с этим ужасным рюкзаком, себя самого забудешь!

Зато на душе полегчало! Вот почему он не звонил! А я-то умираю! Такой внимательный мальчик и чтобы с утра не позвонил!

Мой сын всегда был мне утешением. Даже во время беременности меня почти не тошнило. Не то что с Таль! Она воевала со мной еще до рождения, еще до задержки месячных я так позеленела, что мама тут же заметила, но про это лучше не вспоминать! Любой запах вызывал дурноту, при виде автобуса меня начинало рвать еще на остановке, я качалась от ветра и мечтала просто умереть. А Таль родилась почти четыре килограмма, она свое всегда возьмет! В два года она начала говорить и сразу принялась меня поучать: «На улице дождь, а ты не надела ребенку куртку!», «Зачем ты идешь с ребенком посреди дороги, ты что, не знаешь, что здесь машины!», «Ребенку утром надо давать молоко, а не суп».

Под ребенком, конечно, подразумевалась она сама. Я до сих пор не смею сделать ей ни одного замечания, все равно она окажется права. Видела бы моя мама эти отрезанные воротники, этот лифчик черного цвета торчащий из-под белой майки! А противозачаточные таблетки в учебнике истории? А вечное вегетарианство, анемия, походы к врачу за витамином В12? Она, видите ли, не может есть ничего живого! Абсолютно ничего! Кроме своей мамы, конечно.

Когда я была беременна первый раз, мой муж принес с работы такой анекдот. В родильном отделении ждут три отца, марокканец, эфиоп и поляк, вдруг выходит доктор и говорит: «Дорогие друзья, все ваши жены родили прекрасных здоровых девочек, но случилась ужасная неприятность, мы их перепутали». На этом месте марокканец встает и кричит: «Дайте мне выбрать! Я сразу узнаю свою дочь по голосу крови!» Он бросается в детское отделение, хватает чернокожую девочку и довольный выходит с ней обратно. Доктор осторожно спрашивает: «Вы уверены, что именно она – ваша дочь?» – «Я согласен на все варианты, – отвечает марокканец, – только не принести домой поланию!»

И при этом именно Таль, эту истинную маленькую поланию, Меир обожает больше всех! Когда его младшая сестра выходила замуж, он пригласил на свадьбу ее одну, даже матери не постеснялся. Впрочем, не большая потеря, я всегда с трудом терпела их родственников. Просто обидно за Авива.

Нет, сначала он радовался, конечно, как и любой мужчина. Как никак сын, подтверждение его мужского достоинства. А потом началось: «плакса, трус, ашкенази несчастный!» И все потому, что ребенок боится прыгать с крыльца и не хочет играть в его ненаглядный футбол! А то, что мальчик читает с четырех лет? А скрипка? А первое место на олимпиаде по математике? А лучшие сочинения в классе, их даже зачитывали на родительском собрании? Нет, все неважно, раз он не умеет драться и не набил морду этому несчастному Дуди!

Почему я его вечно защищаю? А кого же мне защищать! Кто еще помогал мне тащить тяжелые сумки, хотя у самого пальчики синели от боли? Кто обнимал меня перед сном и говорил: «Ты моя самая лучшая!» Кто приносил мне подарочки на день мамы, и день женщины, и даже на Хануку? Однажды наш преподаватель по физике, тишайший Ицик Лейбович, вдруг прислал мне букет роз. В чудесной плетеной корзинке с лентами. Я бы и не догадалась, от кого, если бы наша химичка Циля, которая случайно проходя мимо магазина именно в эту минуту, не заметила и не разболтала потом всей школе. Меир устроил скандал. С какой стати, вопрошал он, вздымая руки к небу, этот учителишка дарит его жене розы среди бела дня?! Может быть, у его жены день рождения? Или она получила высокую должность? Или она просто дает повод чужим мужчинам вот так запросто при всех посылать ей цветы? Когда он сломал корзинку об колено и вышвырнул в окно, я заплакала.

– Мама, – спросил мой мальчик, – тебе нравится этот учитель?

– Даже сама не знаю, – вдруг ответила я, как говорила бы со своей подругой. – Может, нравится, а может, твой папа никогда не баловал меня вниманием. И страшно обидеть их обоих.

– Ты знаешь, мама, – сказал мой мальчик, – мужчины народ крепкий, ничего с ними обоими не случится. Делай как тебе лучше!

Боже мой, а почему он вдруг забыл пелефон? Ведь он такой собранный, аккуратный? Никогда не разбрасывал ни книги, ни игрушки, даже в раннем детстве. Это он в моего отца пошел. Мой отец был добрейший человек, но немного помешанный на аккуратности. И еще он любил рассказывать смешные истории. Наверное, ему хотелось наговориться за себя и за маму. Правда, в их жизни случалось не так много смешного, но его это не останавливало. Одной из его любимых смешных историй была история про концлагерь. Вернее, как он выжил в концлагере. И все потому, что попал в эксперимент. Немцы затеяли такой эксперимент – влияние облучения на потенцию мужчин. Для этого они отобрали пятьдесят самых молодых и крепких парней с самыми крупными… (тут папа выразительно похлопывал себя пониже пряжки). Каждое утро их выводили во двор, ставили в круг на колени и требовали спустить штаны. В центре стоял рентгеновский аппарат. Но папа быстро смекнул, что руководители эксперимента не хотят рисковать собственной потенцией и прячутся в здании за свинцовой дверью. Как только аппарат включали, и надзиратель уходил, папа плотно закрывал свое богатство руками, обмотанными полами куртки. Вот и вся хитрость! Но благодаря ей папина потенция сохранилась вполне успешно, в чем вы и можете убедиться! На этом месте он торжествующе указывал на нас с братом.

По субботам папа молился. Он ходил в ашкеназскую синагогу прямо за нашей школой. Надевал старенький талес, шляпу, подмигивал незаметно нам с братом. Когда-то, когда мы были еще совсем маленькими, он брал с собой Мордехая, надевал на его стриженую голову веселую вышитую кипу. Но потом перестал. Может быть, под давлением мамы. Мама категорически отказывалась соблюдать субботу. Прямо с утра она с ожесточением принималась мыть кастрюли, или чистить и без того сверкающие ложки, всё из того же огорода, или гладить свои ненаглядные скатерти. Правда, пылесос не включала и старалась не очень стучать, чтобы не слышали соседи. Обычно папа миролюбиво усмехался, глядя на мамины подвиги, аккуратно складывал талес и ложился вздремнуть на маленький диванчик в кабинете. Дальше начинался привычный спор.

– Интересно, где был твой Бог, когда убивали моих братьев и родителей?! – шептала мама, ожесточенно глядя мимо отца.

– Наверное, он все силы бросил на спасение тебя, моя голубка, – вздыхал папа, – а заодно и ваших фамильных богатств.

Мама швыряла в отца свежевыглаженной скатертью и уходила на кухню. Папа ловко увертывался, поднимал упавшую скатерть, аккуратно складывал по проглаженным бороздкам. Потом, притворно сокрушаясь, подтягивал старые пижамные штаны и укладывался на другой бок. Обычно на этом разговоры о религии и заканчивались.

Но однажды я услышала, как мама молилась. В тот день, когда у отца случился удар. Я узнала еще утром, но не смогла сразу приехать в больницу, Авиву было три месяца, я еще кормила его грудью. А у Таль как раз началась ветрянка. Только к обеду Меир сменил меня. Папа лежал с закрытыми глазами, часто и неровно дыша. Правые рука и нога его были как-то неестественно вывернуты, одна щека вздувалась в такт дыханию. Мамы нигде не было, ни в коридоре, ни в больничном дворе. Я вдруг страшно испугалась, что с ней тоже что-то случилось, и помчалась к ним домой. Дверь в прихожей была открыта, мама стояла в спальне, прижавшись лицом к стене.