Вацлав Нижинский. Новатор и любовник - Ричард Бакл

Дягилев и Нижинский остановились поблизости в «Отель де Оланд». Григорьев и большинство танцоров проживали за рекой напротив театра в маленьких гостиницах Латинского квартала. Григорьев тоже описал чувства, которые пробудил в нем Париж:

«В Петербурге стояла холодная и влажная погода, весна пришла поздно, и нас очень удивило, когда Париж встретил нас теплым солнцем и зеленью деревьев. Я снял комнату в маленькой гостинице на бульваре Сен-Мишель, а когда вышел на улицу и огляделся вокруг, меня охватило удивительное чувство счастья, оно навсегда осталось в памяти, связанное с этим первым моим посещением Парижа. Я остановился на несколько минут на углу улицы, вглядываясь в находившийся поблизости сад. Я не мог поверить, что моя мечта увидеть Париж осуществилась».

Элеонора Нижинская приехала в Париж, чтобы посмотреть, как танцуют ее дети, так как Броня тоже была в труппе — мать с дочерью остановились на левом берегу.

С 1900 года Бенуа, приезжая в Париж, всегда останавливался в тихом maison meublee[65] на рю Камбон (где теперь помещается maison de couture[66] Шанель), а обедал он обычно у Вебера на рю Руаяль, теперь же он был настолько охвачен творческой лихорадкой, охватившей русский «лагерь», и настолько восхищен труппой танцоров, что не мог оторваться от них или отойти далеко от театра. Ресторан Зиммера фактически был частью театрального здания, там или в более скромных ресторанах, находившихся поблизости, он присоединялся к танцорам, среди которых были Светлов, Безобразов и Алексей Маврин. Три месяца назад в гостинице «Метрополь» Дягилев показал Бенуа красивую младшую сестру Софьи Федоровой и сказал, что это «единственная женщина, в которую он мог бы влюбиться». А теперь, во время этих обедов под сенью театра Шатле, где только что шла «мелодрама с кораблекрушением», под названием «Приключения Гавроша», Бенуа с изумлением наблюдал, как начинался роман близкого друга Дягилева с той же самой дамой, что давало Бенуа пищу для размышлений по поводу теории избирательной близости.

У труппы было чуть более двух недель, чтобы подготовиться к открытию сезона. Московские танцоры, прибывшие через два дня после петербургских, должны были разучить балеты Фокина, нужно было написать и развесить декорации, приспособив все к сцене театра Шатле. В самом театре необходимо было произвести большие переделки, в том числе снять первые пять рядов кресел, чтобы расширить оркестр. И наконец, нужно было распустить легенды о русских по городу. У Дягилева был свой метод рекламы. Он приглашал на репетиции своих модных друзей, которые могли вести беседы в гостиных; это чрезвычайно бесило Фокина, и он время от времени срывался.

«Театр Шатле, — пишет Карсавина, — был потрясен до самых основ… Рабочие сцены, ворчуны, какие существуют лишь в Париже, служащие администрации, неизменно важные и консервативные, — все считали нас сумасшедшими… В глубине сцены многочисленная группа рабочих пилила и стучала молотками, делая люк для ложа Армиды. А в зале другая группа (целая армия!) с жаром конкурировала с первой. „Мне не нравится партер, пусть на его месте сделают ложи!“ — приказал Дягилев. Плохо ли, хорошо ли, но мы репетировали между этими двумя бригадами. Моментами грохот заглушал слабые звуки рояля. Фокин приходил в бешенство и рычал в темноту: „Ради всего святого! Сергей Павлович, сделайте что-нибудь, я не могу работать среди такого грохота!“ Из темноты доносился голос, обещающий, что тишина тотчас настанет, и умоляющий нас продолжать репетицию. И мы продолжали ее до очередного взрыва».

Когда оперные певцы завладевали сценой, танцоров «изгоняли» в душную студию под крышей.

По мере приближения решающего дня казалось все более невероятным, что все будет готово в срок. Фокин все больше и больше худел. Не хватало времени пойти поесть. «Наша труппа проводила в театре весь день, — вспоминает Карсавина. — По приказанию Дягилева из соседнего ресторана нам приносили жареных цыплят, паштеты, салаты; пустые ящики служили нам очень удобными столами. Веселая атмосфера пикника, вкусные блюда, молодые аппетиты — все радовало…»

На репетиции уходило так много времени, что его не хватало на ежедневные классы, чрезвычайно необычное упущение в распорядке балетной труппы. Танцоры сами делали разминку, держась за спинку стула или деталь декорации, подходящей высоты, чтобы о них можно было опереться, делая плие[67] и батман[68]. Нижинский никогда не забывал самостоятельно проделать полный комплекс упражнений, время от времени к нему присоединялась Карсавина, чтобы попрактиковаться в пируэтах. За задником бродило стадо овец, необходимых для последней сцены «Павильона Армиды».

Серов сделал на серо-голубой бумаге углем и белым мелом изящный рисунок, запечатлевший Павлову в «Сильфидах», и, хотя балерина должна была появиться только через две недели после открытия Русского сезона, этот значительно увеличенный рисунок стал первой афишей Русского балета. Павлова, в длинном тюлевом платье, сделанном по эскизу Бенуа и напоминающем платья Тальони, в венке из белых роз, изображенная в профиль, с откинутой назад головой на лебединой шее, с поднятыми перед собой руками, словно отталкивающими от себя воздух, медленно скользящая вперед на кончиках пальцев, стала первым символом Русского балета, появившимся на стенах Парижа*[69]. Парижский сезон был в полном разгаре. Сегодня невозможно не видеть его глазами Пруста. Некоторые лица, черты которых он взял за основу, создавая своих главных персонажей, были самыми горячими сторонниками Дягилева. Однако великий роман, задуманный той же зимой, когда проходили русские балеты, начал воплощаться только следующим летом. Мадам де Шевинье с ее птичьим носом и провинциальной речью суждено было стать герцогиней де Германт. Старый герцог де Грамон (третья жена которого Мария Русполи 30 апреля родила сына) внес свой вклад в образ герцога де Германта, в то время как Гиш, его сын от второго брака с Маргерит де Ротшильд и муж дочери мадам Греффюль, — внес вклад в образ Сен-Лу. Мадам Греффюль, такая богатая, тщеславная и блистательная, станет княгиней де Германт, а ее кузен Робер де Монтескью, этот истерический павлин, — бароном де Шарлю. Черты одного из поручителей дягилевского сезона, эмигранта из России Николая де Бернардаки, проявились в образе Свана, его жену, хозяйку собственного салона, можно узнать в Одетте, а их дочь Мари, детская любовь Пруста, будет жить вечно как Жильберта.

Париж был переполнен знатными русскими, но в большинстве своем они чуждались Дягилева, зная об отрицательном к нему отношении со стороны царя. Английский король прибыл из Неаполя в серо-зеленом костюме и коричневых ботинках. Этьенн де Бомонт дал званый обед. Айседора начала репетиции с оркестром Колон в Гейете-Лирик, сестра ее возлюбленного, американского миллионера Париса Зингера, княгиня Эдмонд де Полиньяк, разослала приглашения на бело-розовый