День ангела - Ирина Муравьева

(На следующий день)

Лиза! Вчера оборвала свое письмо на середине, сегодня мне необходимо дописать его. Необходимо. Провела очень тяжелую ночь. Снились какие-то маски, как будто я на карнавале, одна из этих масок все время облизывалась, и я знала, что она слизывает кровь, которая незаметна под гримом. Конечно, все это от моих постоянных мыслей, во-первых, об Уолтере, а во-вторых, о том, что я узнала от Патрика. От этих мыслей я не могу избавиться ни на секунду. Проснулась наконец после своего кошмара, вся разбитая, и увидела, что комната залита розовым ослепительным солнцем. Увидела сквозь шторы кусок очень синего неба и поняла, что начинается весна. Вспомнила, как было хорошо на душе раньше, когда начиналась весна. А в детстве! Ты помнишь?

Патрика дома уже не было, а товарищ Варвара вытирала пыль в его кабинете, но, когда я вошла, она очень резко отпрянула от письменного стола, как будто я ее спугнула. Я поскорее оделась и, несмотря на холод, пошла гулять. В переулке увидела старуху, которая так напомнила нашу Франсуазу, что я глазам не поверила: то же красное лицо с редкими старушечьими усами, те же слезящиеся голубые глаза с их покорным, коровьим выражением. Но Франсуаза всегда улыбалась, даже когда рассказывала нам свои грустные сказки, а эта шла сгорбившись и всхлипывала. Я чуть было не крикнула ей: «Франсуаза!», потом сообразила, что наша Франсуаза давно умерла и покоится на кладбище в Тулузе. Какая там Франсуаза! Все чужое мне в этом городе, и я всем чужая. Я не успела даже толком подумать об Уолтере, как вдруг меня охватило такое желание увидеть его прямо сейчас, такая поднялась тянущая боль в животе и заколотилось сердце, что я побежала по этим заваленным снегом переулкам, и мне стало жарко на морозе.

Лифт у них никогда не работает, в подъезде темно. Иду по лестнице. Вдруг слышу шаги. Сверху, прямо на меня, сбегает Патрик. Мы столкнулись лицом к лицу. Мне одного хотелось в эту минуту: умереть. Так вот звери, наверное, притворяются мертвыми, чтобы их не трогали.

Я увидела в темноте, как у него задрожало лицо. Потом он посторонился, словно пропускает меня, дает мне идти туда, куда я шла, и слегка даже вжался в стену. Он ведь должен ударить меня или убить прямо здесь, на лестнице, и мне было бы легче, если бы он ударил меня, но он только смотрел, и лицо его дрожало передо мной внутри этой студенистой темноты.

– Я только проститься, – сказала я.

– Я так и подумал.

Он пошел было вниз, но вдруг резко обернулся и обеими руками схватил меня за щеки, сжал изо всей силы, мне нечем стало дышать, но он не отпускал меня. Смотрел, не произнося ни слова. Так, наверное, смотрят на умерших, перед тем как опустить крышку гроба.

– Ты сумасшедшая, – сказал он. – Вы, русские, все сумасшедшие.

Оттолкнул меня и побежал вниз. Через секунду я услышала, как оглушительно хлопнула подъездная дверь. Я опустилась на грязную ступеньку. Вдруг слышу с верхнего этажа голос Уолтера:

– Поднимайся!

Я не ответила. Он чертыхнулся и сам начал спускаться по лестнице в темноте. Почувствовала его знакомый запах: виски, табак и английский одеколон.

– Вставай, – сказал он. – Пойдем.

– Никуда не пойду!

Тогда он просто сгреб меня в охапку и понес наверх. Я подумала, что если бы он сейчас со всего размаху бросил меня в этот гулкий, как колодец, лестничный пролет, то было бы лучше всего. В квартире у него оказалось холодно. Уолтер положил меня на диван, накинул плед, а сам сел рядом.

– Я бы оставил тебя здесь, – сказал он, налив себе виски в стакан. – Ты – маленький furet,[53] ты прогрызла мне сердце. А может быть, ты раньше была моей дочкой. – Он коротко засмеялся. – Такие папаши, как я, всегда спали со своими дочками. Что ты затихла? Я думаю, что мы живем не один раз, а очень много. Сначала я – Уолтер Дюранти, потом – еще кто-то, какой-нибудь булочник или пожарный. Могла у пожарного быть, скажем, дочка? У меня болит здесь. – Он потер переносицу. – Такое вот: у-у-у-у! И по всей голове! Когда я беру тебя, мне сразу легче. Другие женщины слиплись в голове, как леденцы. Я их не помню.

Он выпил залпом и налил еще.

– Я никогда никого не любил, – сказал он хрипло. – Но это нормально. Я не притворялся. Ни с кем, никогда. И с тобой. А зачем? Мне нравилась женщина, я ее брал. А ты меня перехитрила. Я больше не хочу никого, кроме тебя. Другими уже не наешься. Что ты сделала со мной, а?

– Замолчи!

– Твой муж хотел испортить мою репутацию. Глупо. В политике все решают деньги. Так было и будет. Миру наплевать на этих мужиков. Да пусть хоть сгниют! А мне нужна ты.

Он встал на колени перед диваном, на котором я лежала, и положил лоб на мою руку. Лоб его был таким горячим, что прожигал меня через кофту. Потом он оторвался, поднял голову, и я удивилась: он плакал.

– Я напился, но так даже лучше. Он увезет тебя. А ты без меня жить не сможешь. Ты не сможешь спать с другими, потому что ты моя.

У него начал заплетаться язык, он плеснул себе еще виски и судорожно проглотил.

– Я бы оставил тебя здесь, мне наплевать на твоего Беккета, но она тебя задушит. Не в Беккете дело, а в ней.

Я поняла, о ком он говорит. Об этой своей домработнице.

– Я хотел здесь жить. Потому что мне хорошо. Все ходят пешком, а я езжу на машине. Мне наплевать на их режим, я свободен. Сначала мне было совсем хорошо. Китаец приносил порошок. А Катерина сперва даже не оставалась ночевать. Она говорила: «Ой, что вы! Нельзя!» – Он всплеснул руками и запищал, передразнивая Катерину. – У нее такая вот грудь. О-о какая! И когда она пришла ко мне, у нее из груди все время капало молоко. Она мне сказала, что это у нее всегда так. Она – как корова. Не женщина, ты понимаешь? Корова.

– Зачем мне все это?

– Зачем? А вдруг я сегодня умру? Там ничего нет. Ни там и ни здесь.

– А вдруг это я сегодня умру?

Он расхохотался:

– Ну, нет! Я тебе не позволю.

– Ты меня не любишь! – Я оттолкнула его. – Если бы ты любил меня…

Он сморщился.

– Ну, «если бы»! «Если бы» пускай тебя другие любят! А я без тебя не могу. При чем тут любовь? Это голод.

Меня всю передернуло, когда он сказал «голод».

– Катерина меня зарежет, если я захочу удрать. Она на меня доносит, но пусть. Здесь все доносят. Я был в Кремле и ел вместе со Сталиным. Он маленький, дряблый, а нос у него в гнойничках.

Я попыталась встать, но он резко отбросил меня на подушку.

– Лежи. Я хочу с тобой спать. Сегодня ты будешь спать здесь.

Нужно было спросить у него, зачем приходил Патрик. Но он сам заговорил об этом.

– Твой Беккет совсем еще маленький мальчик. Он сказал, что он меня убьет. Подумай: убьет! Все хотят моей смерти. И этот твой… как его?.. муж? Тоже хочет.

Он вжал меня в спинку дивана, а сам лег рядом и вдруг заснул. Он был очень пьян, я никогда не видела его таким пьяным. Теперь я могла бы уйти. Но я никуда не ушла. Мне вдруг стало так хорошо рядом с ним! Так блаженно тепло от близости его тела. Я лежала не шевелясь. Минут через десять он, не раскрывая глаз, стащил с меня платье.

Утром он сам отвез меня домой. Мы ни о чем не говорили дорогой. Он был мрачным и только сказал мне, что у него дико болит голова. Когда мы подъехали к моему парадному, он спросил:

– Ты уверена, что хочешь вернуться к Беккету?

– А куда мне деваться? – спросила я.

Лиза, если бы в эту минуту он предложил мне остаться с ним, я бы осталась. Он пожал плечами и ничего не ответил. Я поднялась по лестнице, открыла дверь своим ключом. Патрика не было. Он не ночевал дома. Сейчас десять часов утра. Я написала тебе все, больше нечего. Варвара сегодня выходная.

Вермонт, наше время

Кто-то ходил по коридору, грохоча ногами, потом кто-то невидимый вкрадчиво засмеялся за окном – так близко, как будто засмеялась сама сирень, от запаха которой давно одурело все в комнате, и стол, стулья, книги казались надушенными.

Они лежали обнявшись, прикрытые простыней. Было очень тепло.

– Покажи мне фотографию, где ты в детстве, – попросил Ушаков.

– А у меня ничего нет, – ответила она, – только вермонтские.

– Ну, покажи вермонтские.

Она встала, вытащила из ящика стола пакет с фотографиями, вытряхнула их на кровать, и они начали рассматривать вместе.

– Вот это самое мое первое здесь лето, я только приехала в Америку. Восемь лет назад. Здесь была конференция, много набежало российских знаменитостей. Был Кушнер с женой.

– А кто это – Кушнер?

– Я все забываю, что ты иностранец! Поэт такой. Маленького роста с большой головой. Написал стихотворение про череп Моцарта.

Она нахмурилась и негромким, гнусавым слегка голосом произнесла, передразнивая неизвестного Ушакову Кушнера:

– «Мне человечество, мне человека жаль!»

Ушаков засмеялся.

– Ах, господи, что я стараюсь! Ведь ты не оценишь! – Она тоже засмеялась. – Жена у него большая, высокая, и все время говорила: «Ешь, Сашенька, йогурт!»

– А стихи хорошие? – любуясь ею, спросил Ушаков.