Приключения Гекльберри Финна - Марк Твен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, старику эта штука понравилась, он очень скоро выучил её наизусть и читал так, что лучше и не надо. Он словно нарочно для этого родился, а когда набил себе руку и разошёлся вовсю, то можно было залюбоваться, как у него это получается: когда он декламировал, он рвал и метал, просто из кожи лез.
При первом же удобном случае герцог напечатал театральные афиши, и после того у нас на плоту дня два или три была сущая неразбериха – всё время только и знали, что сражались на мечах да репетировали, как это называлось у герцога.
Однажды утром, когда мы были уже в самой глубине штата Арканзас, впереди, в излучине реки, вдруг показался какой-то захудалый городишко. Не доезжая до него трёх четвертей мили, мы спрятали плот в устье какой-то речки, так густо обросшей кипарисами, что она походила больше на туннель. Все мы, кроме Джима, сели в лодку и отправились в город – поглядеть, нельзя ли тут дать представление.
Нам здорово повезло: нынче днём в городе должен был выступить цирк, и из деревень уже начал съезжаться народ – верхом, и на дребезжащих повозках. Цирк должен был уехать к вечеру, так что наше представление пришлось кстати и могло иметь успех. Герцог снял залу суда, и мы пошли расклеивать афиши. Вот что на них было напечатано:
ВОЗРОЖДЕНИЕ ШЕКСПИРА!!!
ИЗУМИТЕЛЬНОЕ ЗРЕЛИЩЕ!
Только один спектакль!
ЗНАМЕНИТЫЕ ТРАГИКИ Давид Гаррик Младший7 из театра «Друри-Лейн» в Лондоне и Эдмунд Кин-Старший из Королевского театра «Уайтчепел, Пудинг-лейн, Пиккадилли, Лондон, и из Королевских театров в Европе в своём непревзойдённом шекспировском театре под названием СЦЕНА НА БАЛКОНЕ из „Ромео и Джульетты“!!!
Ромео – мистер Гаррик.
Джульетта – мистер Кин.
При участии всей труппы!
Новые костюмы, новые декорации, новая постановка!
А также захватывающий, неподражаемый и повергающий в ужас поединок на мечах из «Ричарда III»!!!
Ричард III – мистер Гаррик.
Ричмонд – мистер Кин.
А также (по просьбе публики) бессмертный монолог Гамлета!!!
В исполнении знаменитого КИНА!
Выдержавший 300 представлений в Париже!
Только один спектакль!
По случаю отъезда на гастроли в Европу!
Вход – 25 центов; для детей и прислуги – 10 центов»
Мы пошли шататься по городу. Почти все лавки и дома здесь были старые, рассохшиеся и испокон веку некрашеные; всё это едва держалось от ветхости. Дома стояли точно на ходулях, фута на три, на четыре от земли, чтобы река не затопила, когда разольётся. При домах были и садики, только в них ничего не росло, кроме дурмана и подсолнуха, да на кучах золы валялись рваные сапоги и башмаки, битые бутылки, тряпьё и помятые ржавые жестянки. Заборы, сколоченные из разнокалиберных досок, набитых как попало одна на другую, покривились в разные стороны, и калитки в них держались всего на одной петле – да и та была кожаная. Кое-где они были даже выбелены, – видно, в давние времена, может, ещё при Колумбе, как сказал герцог. Обыкновенно в садиках рылись свиньи, а хозяева их оттуда выгоняли.
Все городские лавки выстроились вдоль одной улицы. Над ними были устроены полотняные навесы на столбиках, и приезжие из деревни покупатели привязывали к этим столбикам своих лошадей. Под навесами, на пустых ящиках из-под товара, целыми днями сидели здешние лодыри, строгали палочки карманными ножами фирмы Барлоу, а ещё жевали табак, зевали в потягивались, – сказать по правде, всё это был препустой народ. Все они ходили в жёлтых соломенных шляпах, чуть не с зонтик величиной, зато без сюртуков и жилетов, звали друг друга попросту: Билл, Бак, Хэнк, Джо и Энди, говорили лениво и врастяжку и не могли обойтись без ругани. Почти что каждый столбик подпирал какой-нибудь лодырь, засунув руки в карманы штанов; вынимал он их оттуда только для того, чтобы почесаться или одолжить кому-нибудь жвачку табаку. Всё время только слышно было:
– Одолжи мне табачку, Хэнк!
– Не могу, у самого только на одну жвачку осталось. Попроси у Билла.
Может, Билл ему и даст, а может, соврёт и скажет, что у его нет. Бывают такие лодыри, что за душою у них нет ни цента, даже табаку ни крошки. Эти только и пробавляются займами, иначе им и табаку никогда не видать. Лодырь обыкновенно говорит приятелю:
– Ты бы мне одолжил табачку, Джек, а то я только что отдал Бену Томпсону последнюю порцию.
И ведь всегда врёт; разве только чужак попался бы на эту удочку, но Джек здешний и потому отвечает:
– Ты ему дал табаку? Неужто? Кошкина бабушка ему дала, а не ты. Отдай то, что брал у меня, Лейф Бакнер, тогда, так уж и быть, я тебе одолжу тонны две и расписки с тебя не возьму.
– Да ведь я тебе один раз отдал долг!
– Да, отдал, – жвачек шесть. Занимал-то ты хороший табак, покупной, а отдал самосад.
Покупной табак – это прессованный плиточный табак, но эти парни жуют больше простой листовый, скрученный в жгуты. Когда они занимают табак, то не отрезают, как полагается, ножом, а берут всю пачку в зубы и грызут и в то же время рвут её руками до тех пор, пока пачка не перервётся пополам; тогда владелец пачки, глядя с тоской на возвращённый ему остаток, Говорит иронически:
– Вот что: дай-ка ты мне жвачку, а себе возьми пачку.
Все улицы и переулки в городе – сплошная грязь; ничего другого там не было и нет, кроме грязи, чёрной, как дёготь, местами глубиной не меньше фута, а уж два-три дюйма наверняка будет везде. Повсюду в ней валяются и хрюкают свиньи. Глядишь, какая-нибудь свинья, вся в грязи, бредёт лениво по улице вместе со своими поросятами и плюхается как раз посреди дороги, так что людям надо обходить её кругом, и лежит, растянувшись во всю длину, зажмурив глаза и пошевеливая ушами, а поросята сосут её, и вид у неё такой довольный, будто ей за это жалованье платят. А лодырь уж тут как тут и орёт во всё горло:
– Эй, пёс! Возьми её, возьми!
Свинья улепётывает с оглушительным визгом, а две-три собаки треплют её за уши, и сзади её догоняют ещё дюжины тричетыре; тут все лодыри вскакивают с места и смотрят вслед, пока собаки не скроются из виду; им смешно, и вообще они очень довольны, что вышел такой шум. Потом они опять устраиваются и сидят до тех пор, пока собаки не начнут драться. Ничем нельзя их так расшевелить и порадовать, как собачьей дракой, разве только если смазать бездомную собачонку скипидаром и поджечь её или навязать ей на хвост жестянку, чтоб она бегала, пока не околеет.
На берегу реки некоторые домишки едва лепились над обрывом, все кривые, кособокие, – того и гляди, рухнут в воду. Хозяева из них давно выехали. Под другими берег обвалился, и угол дома повис в воздухе. Люди ещё жили в этих домах, но это было довольно опасно: иногда вдруг разом сползала полоса земли с дом шириной. Случалось, что начинала оседать полоса берега в целую четверть мили шириной, оседала да оседала понемножку, пока наконец, как-нибудь летом, вся не сваливалась в реку. Таким городам, как вот этот, приходится всё время пятиться назад да назад, потому что река их всё время подтачивает.
Чем ближе к полудню, тем всё больше и больше становилось на улицах подвод и лошадей. Семейные люди привозили с собой обед из деревни и съедали его тут же, на подводе. Виски тоже выпито было порядком, и я видел три драки. Вдруг кто-то закричал:
– Вот идёт старик Богс! Он всегда приезжает из деревни раз в месяц, чтобы нализаться как следует. Вот он, ребята!
Все лодыри обрадовались; я подумал, что они, должно быть, привыкли потешаться над этим Богсом. Один из них заметил:
– Интересно, кого он нынче собирается исколотить и стереть в порошок? Если б он расколотил всех тех, кого собирался расколотить за последние двадцать лет, то-то прославился бы!
Другой сказал:
– Хорошо бы, старик Богс мне пригрозил, тогда бы я уж знал, что проживу ещё лет тысячу.
Тут этот самый Богс промчался мимо нас верхом на лошади, с криком и воплями, как индеец:
– Прочь с дороги! Я на военной тропе, скоро гроба подорожают!
Он был здорово выпивши и едва держался в седле; на вид ему было за пятьдесят, и лицо у него было очень красное. Все над ним смеялись, кричали ему что-то и дразнили его, а он отругивался, говорил, что дойдёт и до них очередь, тогда он ими займётся, а сейчас ему некогда. Он приехал в город для того, чтобы убить полковника Шерборна, и девиз у него такой: «Сперва дело, а пустяки потом».
Увидев меня, он подъехал поближе и спросил:
– Ты откуда, мальчик? К смерти приготовился или нет?
Потом двинулся дальше. Я было испугался, но какой-то человек сказал:
– Это он просто так; когда напьётся, он всегда такой. Первый дурак во всём Арканзасе, а вовсе не злой, – мухи не обидит ни пьяный, ни трезвый.
Богс подъехал к самой большой из городских лавок, нагнулся, заглядывая под навес, и крикнул:
– Выходи сюда, Шерборн! Выходи, давай встретимся лицом к лицу, обманщик! Ты мне нужен, собака, и так я не уеду, вот что!
И пошёл и пошёл: ругал Шерборна на чём свет стоит, говорил всё, что только на ум взбредёт, а вся улица слушала и смеялась и подзадоривала его. Из лавки вышел человек лет этак пятидесяти пяти, с гордой осанкой, и одет он был хорошо, лучше всех в городе; толпа расступилась перед ним и дала ему пройти. Он сказал Богсу очень спокойно, с расстановкой:
