Пересечение Эйнштейна (сборник) - Сэмюэль Дилэни

Он быстро перешел к следующему кварталу.

Разболтанный дневной ритм вел его по улицам. Раз он решил, что устал. Позже искал ту усталость, и понял, что она рассеялась, совсем как тот язык.

Это, должно быть, Хайтс.

Он устало шел вверх по покатой улице; у окна, исполненного медью: три уровня стеклянных дверей в фойе: голова белой статуи за высокой изгородью — его тревожила вся эта ранимая, печальная утонченность. Вломиться на еще одну чашечку кофе? Интересно, почему образы дробовиков за шторами здесь кажутся сильнее? Но все равно посмеялся над ними.

Он двинулся, и движение раскатилось звуком по полостям его тела. Он шлепнул по бедру газетой с завернутым в нее дурацким блокнотом, думая о Ланье, о Милли, о Джоне. С другого его бедра свисала орхидея. Скованный точками зрения, он зашагал вперед, беспокойный вандал, испытывающий мучения из-за грабежа, причиненного им мысленно великолепным фасадам. Сосредоточие напряжения, он двигался вдоль домов, которые при свете солнца смотрелись бы роскошно.

Он не знал в точности, зачем решил поизучать прилегающие к улице дворы.

В центре аллеи красовался дуб, вокруг которого располагались булыжники, объединенные в нечто вроде декоративной ограды. Сердце забилось часто.

Он прошел дальше.

Ствол с обратной стороны был пеплом. Вместо богатства растительности — редкие, иссохшие до черноты листья.

Глаза его расширились при виде этого, он развернулся, намереваясь уходить. А потом посмотрел на дома.

И по ту, и по другую сторону от него стены ограждали разбитую мебель, балки и груды битого кирпича. Граница между лужайкой и улицей растворялась, скрытая хламом. Булыжники были вывернуты из земли в радиусе двадцати футов. Он ощутил, как лицо его скорчилось от всего этого разрушения.

Бульдозеры?

Гранаты?

Он даже не представлял, чем это могло быть вызвано. Брусчатка валялась переломанной, выбитой, просто вывернутой прямо в сырой земле, так, что он был не вполне уверен, в каком месте начинается следующая улица. Нахмурившись, он вошел в руины, переступил груду книг, как будто желая отыскать источник дымного столбика, поднимающегося к небу футах в пятидесяти от него, а потом вдруг не желая.

Он поднял часы. Кристалл со звоном рассыпался в хлопья. Уронил часы, подобрал шариковую ручку, и протерев ее от пепла о штанину, щелкнул туда-обратно. Деревянная коробка, размером чуть поболее чемоданчика-дипломата лежала, частично заваленная штукатуркой. Он приподнял крышку носком сандалии. Белый порошок взвился над вилками, ложками и ножами, завернутыми в серую ленту, осел на пурпурном бархате. Он уронил крышку на место, и поспешил вернуться на улицу.

Следующие три квартала по Брисбейн он фактически пробежал бегом, мимо домов пустых и изящных. Только теперь он знал о перекошенных столбах, о бесформенных грудах между ними, об окнах с занавесками такими же светлыми, как скрываемое ими небо.

Он все время щелкал авторучкой. Поэтому он положил ее в карман рубашки. Затем, на следующем углу, снова вытащил ее и стоял очень тихо. Если сейчас налетит ветер, подумал он, и вызовет хоть малейший звук на этой безотрадной улице, он закричит.

Ветра не было.

Он присел на бордюр, перелистал блокнот до первой страницы.

ранить осенний город

снова прочитал он. Спешно перелистнул на чистую сторону. Внимательно глянул вдоль четырех сторон, осмотрел угловые здания. Втянул воздух сквозь сжатые зубы, щелкнул ручкой, вытаскивая кончик, и начал писать.

В середине третьей строки, не отрывая ручки от бумаги, он повел назад, зачеркивая все написанное. Затем, очень аккуратно, он переписал два слова в следующую строку. Вторым было «Я». Теперь очень аккуратно, слово за словом. Он вычеркнул еще две строки, из которых спас «ты», «прядильщик» и «выстилать», и перенес их в новое предложение, не имеющего денотативного сходства с тем, из которого они пришли.

Между строк, пока он постукивал кончиком ручки, его глаза отклонились к написанному рядом:

Именно из-за упадка духа при встрече с текстурными несоответствиями языка мы склонны преувеличивать значение структурных в сравнении с

«Эннн!» громко вслух. Во всей куче ни единого красивого слова. Он резко перевернул блокнот вверх ногами, чтобы не отвлекаться.

Удерживая последние две строки в голове, он ищущим взглядом осмотрел здания. (Почему бы и правда не жить опасно?) Поспешно записал последние строки, фиксируя их пока они не рассеялись.

Сверху он написал печатными буквами: «Брисбейн»

Поднимая ручку от «н», он задумался, имеет ли слово иные значения, помимо названия улицы. Надеясь, что имеет, он стал переписывать то, на чем остановился настолько аккуратным почерком, на какой был в принципе способен. Поменял одно из слов в последних двух строчках и закрыл блокнот, удивляясь только что сотворенному.

Затем поднялся.

Накатило головокружение; он спрыгнул с бордюра. Потряс головой, и в конце концов сумел выровнять мир под ногами. Мышцы на задней стороне бедер свело судорогой: чуть ли не полчаса он провел сидя на корточках в полуэмбриональной позе.

Головокружение прошло, но судороги сопровождали его еще два квартала. Кроме того он слегка задыхался на вдохе. Это заставило его обратить внимание на дюжину прочих мелких неудобств, которые он до сих пор игнорировал. Вот почему только пройдя еще один квартал он заметил, что не боится.

Это растяжение у него в задней части правой голени, или надуманная тревога? Он прекратил размышлять, что из этого предпочтительней, посмотрел на уличный указатель, и заметил, что Брисбейн С перешла в Брисбейн Ю.

Клик-клик, клик-клик, клик-клик: осознав, что делает, он положил ручку в карман рубашки. Чуть дальше по улице возвышалась каменная стена. Дома через дорогу — с порогами и лужайками, с колоннами, просторные, — все стояли с разбитыми окнами.

Машина — тупоносая красно-коричневая штуковина лет как минимум двадцати — взревела где-то сзади.

Он дернулся от неожиданности, поворачиваясь.

Она проехала мимо так, словно за рулем никого не было. Но через два квартала свернула в ворота.

Побеги ивы украшали камень у него над головой. Двинувшись дальше, он провел двумя пальцами вдоль желобообразных известковых стыков.

Ворота, покрытые бронзовой патиной и увенчанные острыми шипами, были заперты. С той стороны дорога изгибалась уже через десять ярдов и скрывалась между самыми косматыми соснами из всех, что он видел. Бронзовая табличка с розоватыми полосами, оставшимися от недавней полировки, гласила: РОДЖЕР КАЛКИНС.