Марш на рассвете - Александр Семенович Буртынский

анкеты. — Двести пятая… Да. Много там полегло у Дарницы. Знакомые места. — И погрустнел лицом.

Нет, капитан ему положительно нравился, не чета училищным придирам. Золото — не капитан. Таких капитанов поискать. Елкину даже стало неловко, что вот он так поздно, по молодости, попал на фронт. Да и то пока еще формировка. Он сказал:

— Вот, проканителили полгода на курсах.

Капитан взглянул исподлобья:

— И крепко вас канителили?

— Обычно. Тяжело в ученье, легко в бою…

— Ваш взвод третий, — прервал его капитан. И уже мягче, внушительно произнес, подергивая бровью: — Похоже, фронтовую формировку вы принимаете за курорт. Должен вас разуверить. — Он слегка улыбнулся, но глаза оставались холодными, и Елкин как-то сразу сник. — Вам, Бляхин, дежурный, вчера сказал — я в штабе. Могли бы и подождать, сам познакомил бы вас с людьми. Теперь придется принимать взвод, так сказать, на ходу. Идите!

Минуту спустя, Семен накоротке представился взводу, слегка краснея под взглядами солдат, большинство из которых годились ему в отцы.

Потом, уже на стрельбище, присматривался к ним повнимательней, с тревожным интересом человека, который сам еще недавно ползал по-пластунски и тянулся перед любым ефрейтором, а теперь был командиром, облеченным властью.

Были тут двое неразлучных друзей-дагестанцев: статный, с красивыми глазами Нуриддин, который во время перекуров, ни на кого не глядя, читал свои стихи. Их он, кажется, сочинял тут же, на слух; и седенький, нос клювиком Султан Султанов, до войны — лингвист. Земляки без конца пикировались, вышучивая друг дружку, но махру курили из одного кисета.

А вот солдат Вылко, ненец с Вайгача, приземистый, с козырьком волос надо лбом, тот, напротив, был молчальником, только в уголках рта его стыла улыбочка. Раскосый, отсутствующий взгляд и эта улыбочка смущали. Казалось, он знает о тебе что-то смешное, да помалкивает. Когда Вылко, сутулясь, в ожидании своей очереди, похаживал вразвалочку по траншее и при каждом выстреле недоуменно вздрагивал, трудно было предположить в нем чародея-снайпера. А он оказался прямо-таки виртуозом, девять из десяти пуль всадил в яблочко — одна в одну. А в ответ на похвалу все так же удивленно покачал круглой головой:

— Оцен плохо, товарис лейтенант. Одна пуля семерка. Запасной полк был — практика мало. Совсем ружье забывай.

Выделялся ленинградский металлист Королев, с медвежьей фигурой, с боксерским профилем. Карманы его шинели оттягивали какие-то железяки и целый набор инструментов. Когда у кого-то отказал автомат, Королев недолго поколдовал над ним, разложив на снегу все свое карманное богатство, — и автомат заработал. Старший сержант Кандиди осмотрел его, сказал, что с такой поломкой оружие отправляют только в мастерскую.

Это было замечательно — иметь во взводе такого умельца. Вечером перед строем капитан поблагодарил Королева. И Елкин при этом испытал тихую радость. Что ни говори, а Королев — из его взвода. Косвенно благодарность относилась и к нему, к командиру. Правда, командиром он был без году день, но это значения уже не имело.

И еще Елкин сразу понял — с помощником ему повезло. К поверке оружие в пирамиде зеркально лучилось, наряд заступил в срок. Солдаты, хоть сто раз на дню проходя мимо старшего сержанта, козыряли. Все делалось как бы само собой, Кандиди ни разу не повысил голос, ястребиное лицо его в нелинявшем загаре было спокойным, чуть мрачноватым. Лишь на миг в нем что-то дрогнуло, когда в морозном воздухе прозвучало хором: «Служу Советскому Союзу».

Так закончился первый день. Закончился лучше не придумаешь. Но это был всего лишь первый день, и, верно, самый лучший.

…Уснул в карауле Харчук, вечно небритый, странно замкнутый солдат, полещанин из Западной Украины. Был он, что называется, белой вороной во взводе. На него кричали — он отмалчивался. Подсмеивались — точно не доходило до него, только поддакивал, кивая облишаенной головой.

Бляхин, проверявший посты, вынул у него затвор, а затем объявил «три наряда вне очереди», явно завысив права отделенного. Елкин ему это и заметил, хотя не стоило одергивать ефрейтора при подчиненном. Но уж очень жалок был Харчук.

Бляхин, чуть побледнев, развел руками:

— А что делать, товарищ лейтенант? Спихнули нам его ветровцы, он им строй портит. Вот и мучайся Варвара у чужого самовара. У него не то что затвор, хоть автомат отними, — баптист! Списать бы его в тылы, пока не поздно…

— Ладно, ладно, не кипятись, самовар, — вступился Кандиди, когда Харчук ушел в караулку. — С ним работать надо. Это тебе не хлеб из печи — бери да жуй, — добавил он, не давая Бляхину вставить слово. — И поменьше хихикай. Понял? — Глаза его цвета яшмы вдруг полыхнули. — Человек в летах, не мальчишка. А ЧП — на нашей совести.

А вскоре — как снег на голову — еще одно. И вина ложилась явно на Елкина.

Это случилось вечером, на занятиях по тактике, расписанных капитаном на конец дня, чтобы приучить людей к ночному бою.

Ветер закручивал у леска снеговую поземку. В чаще леса притаилась старая лесопилка — «укрепленный пункт», который следовало взять с ходу. Объясняя задачу, Елкин косился на солдата, уже минут пятнадцать томившегося на пеньке у дороги.

Звали солдата Рыба. Был это лихой, весь какой-то развинченный человек с кривыми ногами наездника.

— Вы что, больны? — участливо спросил Елкин.

— Мозоль, — поморщился Рыба, в упор глядя на Елкина. — Терпежу нет, хоть в санчасть ложись. — И неожиданно подмигнул.

— Ступайте. В другой раз надо предупреждать.

— Так я ж говорил сержанту… — Он резво вскочил на гнутые свои ноги. Его остановил жесткий окрик.

— Гляди! — кричал Кандиди, и на скулах его вспухли желваки. — В самоволку ходить мозолей нету? Сегодня Лида проверит твою мозоль, с-сачок!

— Ай, сержант, на сердитых воду возят, — отозвался Рыба.

Лесопилку «взяли» на редкость удачно. Сержант умело рассредоточил силы, наладил связь. Он все понимал с полуслова. Елкина, глядевшего на бесшумно скользящие тонн солдат, изумила эта деловитая слаженность. Бляхин, оставшийся при нем связным, кивнул на бегущего Кандиди:

— Осерчал мужик. Рыба-то тут ни при чем…

— Не понимаю.

— Тут другое, — мялся Бляхин, видимо жалея, что начал этот разговор. — Конечно, я так, не обессудьте, я по стариковской своей наблюдательности… Одним словом, обидно сержанту. Как-никак был командиром, стал помощником.

— ?

— Дельный, конечно, спору нет, — поспешно добавил Бляхин, сочувственно щуря в сторонку слезящийся от дыма глаз. — Но уж раз так в жизни складывается. Они ведь с Бещевым дружки еще с Халхин-Гола, сержантами были оба — два. И обиды его ни к чему, армия — должо́н быть порядок, я так понимаю.

Взвод возвратился в часть только к ужину. Рыбы в расположении не оказалось.

Подымаясь наверх — переодеться, — Елкин столкнулся с капитаном. Они уже было разминулись, когда Бещев остановился, сказал, покосившись: