Явка до востребования - Василий Окулов

Елизавета Моисеевна осталась одна. Днем училась, а в вечернее и ночное время дежурствами в госпиталях зарабатывала на жизнь, учебу и выплату кредита, полученного на покупку квартиры.

«Так и жила, крутилась как белка в колесе. Но самым тяжелым была обида на мужа. Я любила его, пошла за ним на войну, спасла его от смерти, а он просто предал, и ладно бы из-за любви, а ведь из-за денег. Но от судьбы не уйдёшь. Он умер от какой-то неизлечимой болезни через три года после отъезда. Я простила его, но обида осталась, и ничего с этим не могу поделать», — рассказывала Елизавета Моисеевна.

Вскоре она стала врачом. Не сразу, но устроилась ординатором в госпиталь. Зарплата была маленькая. Эмигрантам французы платили намного меньше, чем своим. Со временем появилась частная практика, расплатилась за квартиру и уже стала подумывать о замужестве, женихи даже были, а тут снова война. И опять с немцами.

«Когда немцы летом 1940 года вошли в Париж, отданный французскими властями на милость победителя, я места себе не находила, — рассказывала Елизавета Моисеевна. — А потом твердо решила идти воевать. Войну я знала не понаслышке, до этого прошла две — Мировую и Гражданскую. Пройду третью. А погибну — плакать по мне некому, я ведь одинокая». И русская эмигрантка, лицо без гражданства, стала военным врачом французского Сопротивления. На этот раз ей пришлось пройти не только тяготы войны, но и подполья. За храбрость Елизавете Моисеевне было присвоено звание «лейтенант», и вслед за этим она получила французское гражданство.

После войны через советский Комитет Красного Креста и Красного Полумесяца она разыскала своего младшего брата, о котором ничего не знала с начала двадцатых годов. Завязалась переписка. Брат сообщил, что во время войны был на фронте, а их родители погибли в блокадном Ленинграде. Он писал также, что женат и у пего есть дочь — студентка медицинского института.

Брат приглашал её приехать в Ленинград. У нес было большое желание встретиться с родными и навестить места, где прошли ее детство и юность. Но вначале не было денег — с пустыми руками ведь не поедешь, — да и за билет на самолет много заплатить надо, а потом отношения между бывшими союзниками испортились, и не до путешествий стало. Более того, в период «холодной войны» резко сократилась переписка советских граждан с родственниками, проживавшими за границей. Она возобновилась только в хрущевскую «оттепель».

Елизавета Моисеевна познакомила меня со многими интересными людьми, как из числа русских, так и французов. Когда мне нужно было, работала переводчицей, наотрез отказываясь от оплаты, постоянно и безвозмездно снабжала меня и врача посольства дорогостоящими медицинскими препаратами, которые получала от многих фармацевтических фирм как практикующий врач для апробации.

В августе 1961 года я приехал в Париж в качестве сотрудника советской выставки и сразу же посетил Елизавету Моисеевну. В ее маленькой гостиной был создан «русский уголок»: портрет Ю.А. Гагарина, русские книги, куклы и другие сувениры, привезенные или присланные ей из Москвы и Ленинграда, и первый ее тост всегда был: «За Юрочку!» А в 1962 году она сама приехала в Москву как сотрудница французской выставки. Побывала она и в Ленинграде, и в Гатчине. Так сбылась ее мечта встретиться с родственниками, погулять по родным местам.

5. ПАТОРЖИНСКИЙ

В посольство позвонил француз и, представившись участником Сопротивления, попросил два билета на концерт советского хора под руководством Федора Паторжинского.

Мне, как и многим советским людям той поры, был хорошо известен народный артист СССР солист Киевского театра оперы и балета, часто выступавший в Москве, Иван Сергеевич Паторжинский. А Федора Паторжинского в посольстве никто не знал. Все это я и сказал звонившему. Мой ответ его не удовлетворил. Он даже обиделся и указал место, где читал афишу Федора Паторжинского. И я поехал туда.

Афиша была. Она извещала о концерте русского народного хора под управлением Федора Паторжинского, в программе которого русская духовная и светская музыка.

Заинтересовавшись хором, и особенно его руководителем с редкой и в то же время такой известной у нас фамилией, я позвонил доктору Елизавете Моисеевне.

Оказалось, что она хороню знакома с Федором Сергеевичем. Он регент хора храма Трех Святителей, и тут же рассказала его историю: в 1931 году митрополит Евлогий порвал с Московской патриархией, но часть прихожан осталась верной Москве, и тоща в подвале дома № 5 но улице Петель был устроен православный храм Московской патриархии. Федор Сергеевич стал регентом церковного хора. Он родной брат украинского артиста Ивана Сергеевича Паторжипского. И, не задумываясь, пригласила нас с женой на этот концерт, заверив, что Федор Сергеевич будет рад с нами познакомиться.

После концерта мы встретились с Федором Сергеевичем и первой солисткой хора — Лепой (Елена Тумаркина), дочерью русских эмигрантов, выехавших из Петрограда в 1918 году. Родители, люди культурные и обеспеченные, дали ей не только хорошее общее образование, но и отправили в Италию в школу бельканто. Она хотела стать оперной певицей. Мечта её сбылась: она стала первым сопрано Русской оперы, только не в Петербурге, а… в Париже.

Через несколько дней мы получили от Лены приглашение на обед. За столом, накрытым по-русски обильно и по-французски элегантно, собрались Паторжинский, мы с женой, Елизавета Моисеевна и хозяева — Лена и ее муж — маркиз Мишель де Сервиль, по образованию художник. Тогда он работал как график, разрабатывал эскизы открыток и иллюстрировал художественные произведения французских и русских авторов. Позже стал живописцем. Выставки его работ неоднократно проводились во Франции и в Советском Союзе.

Встретили нас тепло, и засиделись мы с разговорами до полуночи. На этой и последующих встречах Федор Сергеевич и Лена многое рассказали о себе.

Братья Паторжинские — Иван и Федор — родились и вырост в селе Петро-Свистуново Запорожской области в семье священника. Оба в разное время поступили в «бурсу», а потом — в Екатергаюславскую духовную семинарию. Обладая хорошими голосами, пели в церковном хоре в своём приходе, потом — в хоре семинарии. Пели и в светских концертах, но под псевдонимами — Макар и Макаренок, т. к. семинаристам участвовать в светских спектаклях не разрешалось.

Иван в начале двадцатых годов окончил Екатеринославскую консерваторию и стал солистом Харьковского оперного театра, а позже — Украинского театра оперы и балета в Киеве.

Федор в период Гражданской войны бежал из дома, поступил в казачий хор и вместе с Белой армией покинул Родину.

Любовь к пению, хорошие вокальные данные помогли ему найти место в жизни: он стал солистом казачьего хора. Хоровое казачье пение, как явление самобытное, истинно российское, пользовалось на Западе в двадцатые годы прошлого века большой популярностью. Хор, в котором пел Паторжинский, неоднократно гастролировал в Англии, Германии и других странах. В Берлине, когда он пел «Спаси, Боже» его слушал великий Сергей Рахманинов, восхищаясь редкой красоты басом.

Артисты хора, как рассказывал Федор Сергеевич, поражали иностранцев не только великолепным исполнением казачьих песен и танцев, костюмами, чубами и усами, но и своей непосредственностью в повседневной жизни. Однажды, вспоминал он, в фешенебельном лондонском отеле казак Грицько искал друга своего — казака Панаса. Он встал на лестничной площадке пятого этажа и на весь отель зычным своим голосом кричал: «Палас, и де ты, бисова душа?» Перепуганная прислуга бросилась на пятый этаж успокаивать Грицько, а в это время на первом объявился Палас, и друзья начали «деловой» разговор, отнюдь не стесняясь в выражениях. Артисты, слушая их цветастую речь, покатывались от хохота, а англичане никак не могли понять, что же тут происходит.

Запомнился еще один рассказ Паторжинского о казачьем хоре. Во время гастролей в Румынии казакам пришлось петь на приеме у румынской королевы. После выступления хористов пригласили к столу. Сервировка была роскошная, а вот угощение — более чем скудное. Озорники переглянулись и, мгновенно поняв друг друга, решили наказать королеву за скаредность. Они встали, подняли старинные бокалы, и один из них произнес пышный тост, который закончил таким возгласом: «А теперь, по старинному русскому обычаю, за здоровье матушки-королевы…», и хрустальные бокалы под крики «Виват!» были с силой брошены на дворцовый паркет.

К началу тридцатых годов интерес к казакам пошел на спад, многие хоры распались. К этому времени Федор Сергеевич обосновался в Париже. Там он создал хор православной музыки из церковных певчих, таких же эмигрантов, как и он сам. Не имея специального музыкального образования, Федор Паторжинский оказался талантливым хормейстером и хорошим организатором.