Левша на обе ноги (сборник) - Пелам Вудхаус

– Нету друзей?! Это решает дело. Вы должны взять его обратно.

– Ни в коем случае.

– Возьмите его немедленно!

– Что вы, я не могу.

– Возьмите!

– Не возьму.

– Боже ты мой, а как, по-вашему, я буду себя чувствовать, зная, что вы там совсем одна, а я умыкнул, что называется, вашу единственную отраду в жизни?

– А я, по-вашему, как буду себя чувствовать, если пьеса провалится из-за того, что у вас не было черного кота?

Молодой человек вздрогнул и отчаянно запустил руки в свою жесткую шевелюру.

– Соломон – и тот не решил бы такой задачки… А что, если… Кажется, это единственный выход… Если вам сохранить на него определенные права? Вы могли бы заходить пообщаться с ним… а заодно и со мной? Я почти так же одинок, как и вы. Моя родина – Чикаго. В Нью-Йорке я, считай, никого не знаю.

Когда живешь одна в Нью-Йорке, поневоле научишься мгновенно составлять мнение о людях. Элизабет бросила быстрый взгляд на молодого человека и вынесла вердикт в его пользу.

Она сказала:

– Спасибо, я с удовольствием. Расскажите про вашу пьесу. Я, знаете, и сама пишу, понемножку совсем, так что известный драматург – это для меня персона!

– Если бы я был известным драматургом…

– Вашу первую пьесу ставят на Бродвее – это уже немало!

– Ну… да… – ответил Джеймс Реншо Бойд.

Элизабет показалось, что говорил он с сомнением. Такая скромность только подтвердила первое хорошее впечатление о молодом человеке.

Боги справедливы. За каждую ниспосланную ими беду они дают компенсацию. Они считают, что человек в большом городе должен быть одиноким, зато и дружба между двумя одинокими людьми, если уж возникнет, растет и крепнет куда быстрее, чем приятельство счастливцев, не испытавших на себе ледяного касания одиночества. Не прошло и недели, а Элизабет уже казалось, будто она знает Джеймса Реншо Бойда всю жизнь.

И все же чувствовалась в его рассказах какая-то дразнящая недоговоренность. Элизабет была из тех, кто, едва завязав дружбу, выкладывает о себе сразу все: и прежнюю жизнь, и нынешние свои обстоятельства, и все причины, которые привели их именно в это место именно в это время. При следующей же встрече, не успел ее собеседник раскрыть рот, она рассказала ему о канадском городке, где прошло ее детство, о богатой тетушке, которая оплатила ее учебу в колледже без всяких видимых причин – разве что тетушке просто нравилась внезапность, – о наследстве от этой самой тетушки, которое оказалось совсем небольшим, но его хватило благодарной Элизабет на переезд в Нью-Йорк в поисках удачи; рассказала о журналах, редакторах, рукописях – то отклоняемых, то принимаемых, о сюжетах своих рассказов, о жизни вообще, какая она есть в тех краях, где через Пятую авеню перекинута белокаменная арка [17] и сияет по ночам над Вашингтон-сквер крест Мемориальной церкви Джадсона.

Наконец Элизабет остановилась, ожидая, что Джеймс Реншо Бойд, в свою очередь, начнет рассказывать о себе, – а он не начал. Во всяком случае, так, как это слово понимала Элизабет. Он коротко рассказал о колледже, еще короче – о Чикаго. К городу Чикаго он, судя по всему, питал отвращение, рядом с которым чувство Лота к Содому и Гоморре можно назвать теплым. А потом он стал говорить о пьесе, как будто по части личных воспоминаний уже выполнил все, чего может потребовать самый придирчивый инквизитор.

На вторую неделю знакомства Элизабет могла с чистой совестью сказать о нем наверняка только две вещи: что он очень беден и что пьеса для него важнее всего на свете.

Эта мысль – что пьеса для него важнее всего на свете – постоянно всплывала в разговоре, и в конце концов Элизабет поймала себя на том, что и сама отводит пьесе больше места в своих мыслях, чем собственным сиюминутным заботам. Когда судьба такого грандиозного проекта висит на волоске, прямо-таки преступно думать о том, сдержит ли почти данное слово издатель, который почти обещал ей сказочную должность ведущего рубрики «Советы безнадежно влюбленным».

Сюжет пьесы молодой человек рассказал еще в самом начале их знакомства. Если бы он не пропустил по дороге несколько важных эпизодов, к которым пришлось возвращаться позже, не перепрыгивал через два-три акта и называл персонажей по именам, а не «тот парень, который был влюблен в героиню – ну, не этот, а тот, другой» – Элизабет непременно ухватила бы суть истории. А так сюжет остался несколько неясным, но она все равно сказала, что пьеса великолепная, а он сказал – неужели она правда так думает? А она сказала – да, правда, и оба были совершенно счастливы.

Репетиции сильно тревожили молодого человека. Он их посещал с трогательной регулярностью начинающего драматурга, однако успокоения не обретал. Элизабет часто заставала его погруженным в глубокую мрачность и всячески старалась развеселить, отложив на потом заготовленный рассказ о каком-нибудь своем маленьком успехе. Не будь у женщин других достоинств, они были бы замечательны уже одним талантом слушать наши рассказы о работе вместо того, чтобы рассказывать о своей.

Элизабет немало гордилась тем, что с первого раза составила о соседе верное впечатление. Жизнь среди нью-йоркской богемы приучила ее настороженно относиться к посторонним молодым людям, которых ей к тому же формально не представили. Трудно в таких условиях сохранить веру в человечество. Волки в овечьей шкуре встречаются беззащитной девушке буквально на каждом шагу. Может быть, больше всего она ценила эту новую дружбу именно за ощущение безопасности.

Как прекрасно, говорила она себе, что в их отношениях нет места нежным чувствам! Можно обойтись без той молчаливой настороженности, без которой, кажется, уже и нельзя общаться с противоположным полом. Джеймсу Бойду можно доверять, и это просто чудо! С ним спокойно…

Вот потому Элизабет так удивило и напугало то, что произошло.

Дело было в один из тихих совместных вечеров. В последнее время они с Джеймсом часто подолгу сидели молча. Только сегодня в молчании явственно угадывалась нотка обиды. Обычно Элизабет блаженно погружалась в свои мысли, но в тот вечер она была в растрепанных чувствах.

Чуть раньше, днем, редактор вечерней газеты, чью ангельскую природу не могли замаскировать даже лысина и отсутствие крыльев и арфы, со всей определенностью объявил, что сотрудник, ведавший колонкой любовных советов, уволился, вследствие чего должность Элоизы Миллер, постоянно консультирующей читательниц по поводу сердечных проблем, теперь доверена Элизабет. Редактор выразил надежду, что она оправдает его рискованный эксперимент – поручить женщине такую ответственную работу. Вообразите, что чувствовал Наполеон после Аустерлица, представьте себе полковника Геталза [18] , созерцающего, как бросают последнюю лопату земли при рытье Панамского канала, нарисуйте мысленно образ домовладельца из пригорода, когда тот видит пробившийся из земли росточек в том месте, где были закопаны семена, купленные с гарантией в магазине «Радость садовода», – и вы сможете хотя бы приблизительно представить себе, что почувствовала Элизабет, когда эти золотые слова сорвались с редакторских губ. На какой-то миг ее честолюбие было полностью удовлетворено. С годами, возможно, придут новые устремления, но в ту минуту ей нечего было больше желать.

Она вошла в квартиру Джеймса Бойда, ступая по пушистым облакам блаженства. Ей не терпелось рассказать потрясающую новость.

Она рассказала потрясающую новость.

Он сказал:

– А-а…

Сказать «А-а» можно по-разному. В это восклицание вы можете вложить радость, изумление, восторг – а можете произнести его словно бы в ответ на замечание о погоде. Джеймс Бойд произнес его именно так.

Волосы у Джеймса Бойда были взлохмачены, лоб нахмурен, взгляд отсутствующий. Элизабет показалось, что он ее почти и не услышал. В следующий миг он уже рассказывал ей об ужасном поведении актеров, репетирующих его комедию. Исполнитель главной роли сделал то, актриса, играющая героиню, сделала это, актер на роль молодого человека сотворил еще какое-то безобразие. Элизабет впервые слушала без всякого сочувствия.

Роковой миг настал, когда слова у Джеймса Бойда иссякли, и он молча мрачно откинулся на спинку кресла. Элизабет, обиженная и насупленная, сидела напротив, баюкая на коленях Джозефа. В сумерках неспешно утекало время.

Как это случилось, Элизабет толком не поняла. Только что – мир и тишина, в следующую секунду – хаос. Джозеф летит в дальний угол, молотя когтями по воздуху и отчаянно ругаясь, а сама Элизабет стиснута мертвой хваткой так, что не вздохнуть.

Можно примерно представить себе ход мыслей Джеймса. Он в отчаянии, дела в театре идут из рук вон плохо, жизнь потеряла всякий вкус. И тут взгляд Джеймса цепляется за профиль Элизабет. Профиль, надо сказать, красивый, а главное – успокаивающий. Джеймса Бойда захлестывает мучительная нежность. Вот она сидит, его единственный друг в чужом равнодушном городе. Вы скажете, что нет никакой необходимости бросаться на единственного друга с риском задушить – и будете правы, но Джеймс Бойд был уже недоступен доводам здравого смысла. Долгие репетиции превратили его нервы в лохмотья. Можно считать, что он был невменяем и не отвечал за свои действия.