Избранное - Нора Георгиевна Адамян

Москвы он уже непременно заедет к Нине и посмотрит, как живут его дети.

8

Над уснувшим ущельем гремел рояль. Звуки летели, омытые чистым горным воздухом, освобожденные от всяких примесей, четкие, прекрасные и ненужные. Они возбуждали боль и жалость к себе. Они заставляли Нину плакать и смотреть на вершины гор, уже освещенные луной, а все это было слишком красиво для ее жизни, заполненной бесконечными подсчетами, ведомостями на продукты, весами и, главное, унижением, с которым она до сих пор не находила сил бороться.

Это постыдное чувство началось с первого дня работы, когда Нина неожиданно вытащила из своей сумки банку с красной кетовой икрой. Алена сказала:

— Ой, мы ее сто лет не видели! — И мечтательно добавила: — Блинков напечем…

На другой день Нина спросила:

— Тася, это вы мне красной икры в сумку положили?

— Ну, а кто же, ангел мой? — готовно отозвалась Тася. — Кто же о вас подумает, как не я?

— Сколько там было?

— А сколько бы ни было.

— Так ведь заплатить надо.

— Заплочено уже.

— Значит, я вам должна?

— Никому вы, золотце, не должны.

— Нет, так не получится, — сказала Нина, — я в кассу заплачу.

— Господи, — поморщилась Тася, — ну, куда вы заплатите, к чему? Это у нас излишек окажется. За излишек ведь тоже по головке не погладят, хуже чем за недостачу. Ну, получили мы эту икру два килограмма. По бутербродам ее размазывать — так она сохнет в одну минуту. Товарный вид теряет. И не все равно ее так продать, на вес? А мама пирожков с картошкой напекла, так шофера их враз расхватали, пока вы в бухгалтерию ходили. Горяченькие пирожки, мягкие. Потрудилась мама, ну да ведь мы свой труд не считаем. И картошка у нас своя…

Она долго говорила, точно ребенку, втолковывала что-то очень ясное и простое, а Нина так и не могла понять, за чей счет оплачена икра, кому она должна и при чем тут пирожки с картошкой.

Пелагея Даниловна высказалась яснее:

— У воды стоять да не замочиться… Только, конечно, соображение иметь надо. Всюду своя наука, деточка…

Старуха целые дни проводила в маленькой подсобной комнате, откуда по вечерам Веночка уносил тяжелые ведра помоев и объедков для поросенка. Пелагея Даниловна мыла посуду, подтирала пол. «Я такой глупый человек — лишь бы людям помочь». Но Нина предпочла бы не видеть ее, не слышать деловитого шепота, которым переговаривались мать с дочерью.

Тася ласково выпроваживала Нину из-за стойки.

— Ой, вы тут навешаете… Торговали — веселились, подсчитали — прослезились.

Она считала быстрее и лучше Нины, умела мягко и бесцеремонно выставить из зала пьяного, ласково играя глазами, уговаривала посетителей взять дорогую бутылку ликера, которую Нина и не чаяла когда-нибудь сбыть.

— Пропали бы вы тут без меня, Нина Григорьевна. Все по принципу жить хотите. А люди вас чересчур гордой считают.

— Кто считает?

— А хотя бы кладовщик курортторговский. В прошлый раз у него сосиски были. Ну почему бы не взять?

— Мне их в бухгалтерии не выписали.

— А вы как дитя, честное слово. Надо было кладовщика попросить по-хорошему.

В другой раз Тася отправлялась за товаром сама.

Вечером Алена говорила:

— А я не знала, что вы мясо для закусочной берете. Сегодня Даниловна такой хороший кусочек говядины от тебя принесла. Одна мякоть.

— Не делайте этого, Тася. Не посылайте ничего ко мне домой.

Тася пренебрежительно отмахивалась:

— Вы лучше об том подумайте, что зима подходит. Копеечка-то как пригодится. Комната ваша у Алены Ивановны не отапливается.

Пелагея Даниловна качала головой:

— А Лучинским уже и поднадоели нахлебники-то. Покоя нет. Опять, на двоих сготовить или на пятерых? Алена Ивановна где вздохнет, где смолчит, а уж сам-то попыхивает.

Нина помертвела от унижения. Как она могла допустить, чтоб кто-то вмешивался в ее отношения с Аленой?

Тася увидела ее лицо и заторопилась:

— Придумаете вы, мама! Они же с Аленой Ивановной как сестры. Я и то всем говорю, что они родные.

А за Ниной точно захлопнулась западня. Можно уйти с любой работы, только не с этой. Здесь надо все пересчитывать, сдавать, а что после этого вскроется, она не знала. Тася приводила высокого тихого мужчину, ставила на его столик отборные закуски и, ласково сияя глазами, шептала Нине:

— Очень нужный для меня человек, Ниночка Григорьевна, угостить надо.

А Нина считала, неотвязно считала: бутылка вермута — два с полтиной, сардины — рубль, колбасы копченой копеек на семьдесят… И, озлобляясь на себя, за свою неспособность потребовать с Таси деньги, Нина ненавидела Тасю, Пелагею Даниловну, которая осторожно выглядывала из посудной, и даже ни в чем не повинных посетителей, которые непрерывно что-то требовали.

В этом озлоблении она приходила домой и, принуждая себя, делала то, что нужно было делать по дому.

Все ее внутренние связи обрывались. Она перестала слышать своих детей. Оставалась одна постоянная забота. Алена сокрушалась:

— Я же говорила, это не для тебя. Ты не справишься.

Но в самой работе не было ничего трудного. Только вначале казалось странным — поить людей чаем и брать за это деньги. И еще в первое время Нине хотелось сделать буфетную стойку привлекательной и аппетитной. Она готовила затейливые бутерброды, похожие на ломтики торта, украшала салаты цветами из овощей.

— Красота, красота, как в ресторане! — восторгалась Тася.

Но на третий день непреклонно взяла из рук Нины банку с маслом.

— Бросьте вы эту чепуху, Нина Григорьевна. Никому это не нужно, и жиров против нормы тратите. Лучше пивка бы выхлопотали. А на игрушках плана не выполнишь.

Тася управлялась за стойкой, Тася получала продукты, Тася обслуживала столики. Нина ей мешала.

— Отойдите, ангел мой, вам это несподручно. Чем здесь толкаться, лучше в бухгалтерию сходили бы.

В бухгалтерию курортторга Тасе ходу не было. Там властвовала Мария Павловна Коренева, дородная пожилая дама старинного дворянского рода. Мария Павловна носила кружевные жабо, длинные юбки, укладывала волосы венчиком, подкрашивала щеки розовой помадой. Когда она, высоко подняв голову, шла по поселку, ей почтительно кланялись даже те, кто за глаза называл ее «старой барыней на вате». Бухгалтер она была редкостный, человек непогрешимый и, поддерживаемая собственными достоинствами, судила всех остальных строго и безапелляционно.

— И как это вы решились с Порошиной работать? — огорошила она Нину в первый же день знакомства. — Храбрый вы человек, я ее на порог не пустила бы.

И не пускала. На поклоны Таси не отвечала, а Нину жаловала особо. Не спрашивая, выписала ей для столиков новые салфеточные скатерти и сказала:

— Богато, красиво. Возни-то с ними побольше, чем с синтетикой, вот