Тургенев, сын Ахматовой (сборник) - Вячеслав Букур

Речь не помогла.

Тогда Стелла достала из души рассказ о своей матери:

– Дед-украинец ушел на фронт, а бабушку и маму угнали в Германию на работы. Повезло: никто из соседей не донес об их еврействе! По дороге состав разбомбили, и бабушка погибла… Маму отправили на ванадиевый завод, ей было семнадцать, и в разговоре с начальником-немцем выяснилось, что она знает наизусть со школы всю таблицу Менделеева. Перевели работать лаборантом, там тепло и чисто. Начался ее роман с французом-лаборантом. Морис умолял после окончания войны остаться с ним, ведь она от него родила дочь. Эта девочка, когда выходили из бомбоубежища, спросила о лежащих в разных позах телах: «Мама, почему столько поломанных кукол разбросали?» Ну, недавно эта моя единоутробная сестра уехала жить во Францию – присылает вот парижские костюмы…

Ермолай видел: лицо Стелы трепетало, как свеча на ветру… и взгляд его стал самостоятельным и пустился путешествовать вниз от этого трепета – по гитарным изгибам. Последняя трезвость его покидала.

Тут прилетела оса (откуда она в сентябре?), пробралась под брюки, ужалила и вернула человека в рабочее состояние. Он раздавил осу и слушал дальше:

– В общем, закругляюсь. В ссылке мама вышла замуж, в шестидесятом родила меня. И постоянно ее вызывали. Сначала с ней беседовали сержанты, потом лейтенанты, а в конце – полковник. Он ее не допрашивал, а только беседовал на разные темы. Когда уходил в отставку, сказал: «Никто уже вас не будет беспокоить, я уничтожил всю документацию». Так что всюду встречаются люди.

Крылышкина кричала:

– Люди! О чем ты?! – Ее лицо зачугунело на миг надбровными валиками. – Вспомни хотя бы, как КГБ создал двойника Солженицына, который распутничал в Москве и всем говорил, что он и есть тот самый Солж…

А у Ермолая отец прожил жизнь в музыке, как на острове, ничего советского не замечал. Разве только баб. Но их тоже нельзя отнести к чему-то советскому. Маму он рано бросил, ушел к барабанщице из джаза…

Ермолай думал: если б отец, допустим, сел за распространение «Архипелага»… да, возможно, это было бы матери легче перенести… и не исключено, что тогда не ушел бы родитель так рано из жизни.

Он вышел в коридор и позвонил матери, а она говорит:

– Хористка приходила.

– Какая хористка?

– Что, не помнишь? К которой он ушел от барабанщицы. «Дайте, – говорит, – фотографию молодого Вани. Я оцифрую и вам верну».

– Ну, а ты?

– Что-то не нашла, некогда искать.

А через день УЗИ показало, а врачи сказали: у Крылышкиной подозрение на самое худшее. И вдруг она стала говорить: все теперь не так важно – пусть «эти деятели» женятся как хотят!

Пошла потом на томографию. Там ей похожий на престарелого лорда врач сказал:

– Мадам, успокойтесь. Ничего страшного у вас нет. Это ультразвук отражается от газовых пузырей.

Крылышкина закатила такой юбилей! Пригласила весь отдел и дочь – уже с мужем из невидимого фронта. Он купил в подарок гармошку собраний сочинений Солженицына и вошел, неся ее в широко расставленных руках.

У наших зятей много затей, подумал Ермолай.

Была на юбилее и соседка Октябрина. Она с годами перестала пылать, одевается в черное, всем говорит, что у нее – родство с самим Пушкиным.

Или с Пущиным. Недавно ей перепал даже шкафчик… В общем, один из потомков то ли того, то ли другого упомянул ее в своем завещании. Октябрина уверяла, что, судя по ароматам, хранили в этом шкафчике (!) штоф с чем-то крепким. Но не предполагали предки-дворяне, даже хватив изрядно крепкого, что в их роду будет такое имя – Октябрина, то есть по имени Октябрьского переворота.

Ермолай пришел с гитарой: пусть Стелла услышит, пусть поймет хоть что-то. Он мечтал исполнить свою композицию, в которой соединились романс, фолк и рок-н-ролл.

Выбрал момент и начал разудало:

– Я словом разрушу полсвета…

– Еще чего! – затормозила его юбилярша. – Послушайте!(Он стоял с гитарой на одной ноге, как цапля, вторая – на стуле.) Ума не нужно – разрушить полмира. Про себя-то вы уверены, что останетесь живы в другой половине мира.

– Да это не мои совсем стихи… – попытался он уйти от выволочки.

– А не лучше ли восстановить полсвета словом? Хватит, наразрушались! Разрушают те, кто не в силах созидать!

Чья-то вилка упала на пол. Крылышкина замолчала и всхлипнула. Ее муж вытер рот салфеткой электрического фиолетового цвета, переглянулся со Стелой, и они грянули:

Если радость на всех одна,На всех и беда одна…

Ермолай поневоле подтренькивал.

Крылышкина продышалась и влилась в пение:

Уйду с дороги, таков закон —Третий должен уйти.

Ермолай думал: да, я не подумал, начал петь совсем не то. Но сама-то что поешь, Крылышкина! Кто уйдет с дороги, кто уступит любимую? Никто, никогда.

В лагерь за друга пойти или за великого писателя – это бывает. А любимую если закогтил, то уже никогда, никому.

Вот Машу он разве мог кому-то отдать? Все в школе звали ее: Марихен Чепухен, а он – никогда! Только – Маша, Маша Черепанова. Когда она узнала, что зачислена в университет, от чувств залезла на дерево и как закричит: «Спасите!» Не могла слезть. А он тогда не поступил и не поспешил ее снимать. Конечно бы, снял через минуту, но тут столько быстрых коротышек развелось – выхватывают девушку из-под носа. Так быстро и аккуратно, падла, с дерева снял Машу! Ну, она не простила миг задержки – понеслась к этому коротышке, а Ермолай в армии, не мог ничего.

Сейчас она с двумя детьми, а коротышка баблом в нее швыряет и требует, чтобы в рот смотрела. Сволочь ты, тебе кто Маша – стоматолог, что ли, в рот смотреть?!

Вот про него, подлеца, и была однажды брошена пословица про зятей, у которых много затей (матерью Маши)…

Ермолай вздрогнул, открыл глаза, отлепил щеку от полированного бока гитары. Все уже расходились.

– Это просто какой-то уход в астрал, а не юбилей! – восклицала Стелла и осмотрела всех на предмет: на кого бы вытряхнуть последние крошки сегодняшнего оптимизма.

И она выбрала Ермолая:

– Ты как – не обиделся на юбиляршу? Я вот что подумала: эти слова, которые ты взял для песни, – они от страха перед жизнью… закрыться стебом… со временем это пройдет…

Он сжал ее локоть, словно право имеющий, словно между ними это было возможно. А они уже вышли на улицу, и Стелла утешающее поцеловала его в щеку. Ермолай не успел еще обрадоваться, как она стала усаживаться в такси. Последней втянулась в салон невообразимо длинная желанная нога.

И тут подошла Октябрина, утопающая в своем дворянстве:

– Бабушка перед смертью обращалась ко мне так: «Простите великодушно, который день хочу спросить, но не осмелюсь – как вас зовут?» А время-то было хамское, красное, родители не говорили, что бабушка – герцогиня, и я над нею еще посмеивалась…

Ермолай вспомнил: герцогинь в России никогда не было. Но если эта сочинительница в седых буклях так устроилась в уютном дворянском мире, то… Никогда, никогда я ее не выбью из седла грубой правдой, что не бывало герцогинь, подумал он, клянусь!

Октябрина величаво посмотрела на него, тем более что это ей было легко: она походила на породистую лошадь, вставшую на задние ноги. Вдруг она вздохнула, сжалась всей благородной костью и ловко нырнула в заказанное такси.

Недавно он слышит – случайно и не случайно, – Стелла утешает по мобильнику какую-то бывшую коллегу:

– Ну и что загулял муж! Ты ведь женщина – должна быть выше этого! Чем раньше ты с таким столкнулась, тем скорее найдешь укрытие в другом: в дружбе, в детях… В чем хочешь, даже, может, в работе.

Какие есть уроды, думал Ермолай, как это так, чтобы отпустить жену искать счастья в чем-то другом, у меня бы не искала.

На другой день Стелла вышла в обед на мини-рынок – купить горшок для «тещиного языка», который зеленел у них в отделе и символизировал крепость и стойкость их пестрой команды. Ермолай, как всегда в последнее время, бесшумно возник рядом и спросил:

– Носильщик нужен?

Начался задыхающийся, сбивчивый разговор, который, впрочем, сама Стелла и сбивала, чтобы Ермолай никуда не вырулил.

– Стелла Васильевна, смотрите, какой рисунок на простыне! В разрезанных яблоках… что, если я куплю?

– Это без меня! – умоляюще попросила она.

– А почему?

– Отойдите, отойдите! Вы загораживаете наш товар от посетителей! – раздался голос судьбы.

И так все время – где бы они ни встали, их отгоняют:

– Загораживаете товар.

Тогда мелкими быстрыми пассами он направил ее к палатке электротоваров:

– А этот торшер в римском стиле… видите, какая колонна с меандром… он подошел бы?

Радио в это время громко сообщило: в можжевеловой роще столько бактерицидных веществ, что там можно делать хирургическую операцию. А Ермолаю никакой рощи и не надо было – он стоял рядом со Стелой, с кипарисом своим.