Пилигрим - Тимоти Финдли

Хорошо. Раз ты не хочешь оставить меня в покое, я буду читать дальше и узнаю все, что написано в этом проклятом дневнике — и почему!

Тишина.

Только шелест страниц.

А затем удовлетворенный вздох. Вот оно!

«Платье, или, вернее, маскарадный костюм…»

«Платье, или, вернее, маскарадный костюм, полетело к ее ногам. Ей было велено надеть его и сказано — почти с отвращением, — что Леонардо не интересует ее тело… Разве только как объект анатомических изучений.

— Надень его!

Девушка встала и, съежившись, повернулась к нему спиной. Ни один мужчина еще не видел ее обнаженной.

Кто-то из юных друзей Леонардо, очевидно, надевал это платье на масленицу — до пришествия Савонаролы. Голубое, расшитое звездами, вырезанными из посеребренной бумаги и приклеенными на ткань в виде созвездий: пояс Ориона — на талии, Плеяды — поперек груди, Кассиопея — на спине, а по кайме — Млечный Путь. Не будь она так напугана, девушка залюбовалась бы им и, наверное, даже похвалила эту веселую выдумку. Но сейчас ей было не до того.

Натянув на себя неуместное одеяние, она повернулась и устремила взгляд на фигуру, которая стояла теперь прямо, уставившись в окно.

Девушка подняла наконец голову.

— Вы позволите мне сказать?

Тишина.

— Позвольте мне объяснить вам, кто я такая. И почему я пришла сюда в таком виде…

Голос у нее дрожал. Она вцепилась пальцами в платье.

Леонардо не шевельнулся и не промолвил ни слова. В комнате слышалось только потрескивание дров в камине. Злобное потрескивание.

— Умоляю вас, дайте мне объяснить! И рассказать об Анджело.

Леонардо процедил сквозь зубы одно-единственное слово:

— Говори.

И она рассказала свою историю.

Анджело был моим братом~близнецом.

Наш отец…

Не важно почему, но я ненавидела его. Отрицать это или скрывать нет смысла. Ненависть моя жива и поныне. Я ношу ее, как камень за пазухой. Всю жизнь я ненавидела мужчин. Всех, кроме одного. Моего Анджело.

Мой Анджело. Мой ангел.

Ангел из ада. И как же я любила его за это! Боготворила его порочность. Его необузданность. Любовь к озорным проделкам.

Меня это покоряло до глубины души. Наслаждение… Восхитительный привкус порока. «Давай повеселимся!» — говаривал он.

Одним из наших развлечений было переодевание. Мы менялись одеждой. Боже, до чего он был прекрасен! Из него получалась очаровательная девушка.

Нет, очаровательная — не то слово. Его красота была настолько ослепительной, что он мог сидеть, не шелохнувшись, среди других девушек, а все мужчины в зале видели только его. Он наслаждался этой игрой. Он был куда более женственной девушкой, чем я. А я — более мужественным юношей.

Это правда.

Играя в нашу игру, мы открывали совершенства друг друга. Возможно, даже бессознательно. Мы просто были такими.

Только надев мужскую одежду, я впервые поняла, как свободно чувствуют себя мужчины в лосинах и камзолах. Я наконец могла двигаться!

И видеть себя! Не скрываться, не прятаться под маской! Быть увиденной…

В зеркале передо мной были мои ноги! Мои ступни…

И они были прекрасны — элегантные, точеные — и видны!!

В то же время, по словам Анджело, когда он одевался, как я, это давало ему возможность спрятаться и двигаться в своем собственном темпе — не гнаться за остальными, не бояться отстать. Не строить из себя настоящего мужчину.

Вначале это была только игра. Действительно игра и ничего больше. Никто не видел нас, кроме зеркал. И никто ничего не знал, кроме самой одежды.

Но однажды, когда мы в очередной раз переоделись, нас обуяло какое-то сумасшествие. Игра словно сама подталкивала нас выйти на публику. Была весна — пора безумств и чудес. Вернулись ласточки, воздух Флоренции кишел ими. Их было тысячи и тысячи, и все они летали у нас над головами, крича: «Взлетайте! Потанцуйте с нами в небесах!» Все окна были открыты, все деревья в цвету, и Анджело сказал:

— Пора нам показаться на улице.

— Люди заметят, — возразила я. — И все узнают.

— Как? Откуда они узнают? Большинство прохожих нам незнакомы. Что же до знакомых, то они примут меня за тебя, а тебя — за меня.

Он подтащил меня к зеркалу и заставил встать рядом с ним.

— Посмотри! И скажи мне: если бы ты не знала — ты бы узнала?

Я невольно рассмеялась. Это стало девизом нашей игры: «Если бы ты не знала — ты бы узнала?»

Честно говоря, он был прав. Даже мне самой казалось, что я вижу рядом с собой себя.

В тот день — не помню, что это была за дата — я почувствовала невиданный прилив уверенности в себе. Прилив самодовольства, если хотите, которого никогда не испытывала, будучи Беттой. Никогда. В образе Анджело я ощутила, что стала наконец самой собой. Это чувство коренилось здесь — вот здесь, в солнечном сплетении, — и из него исходили волны энергии, каких я как девушка не ощущала никогда.

Наше палаццо стоит на одном из самых крутых холмов, возвышающихся над городом. Мы без всяких приключений прошли до площади Санта Мария делла Салуте, где обычно собирались горожане и откуда можно посмотреть на реку. Aнджело все твердил мне, чтобы я шла помедленнее. Я была в таком возбуждении, что еле сдерживала восторг.

Улицы, и широкие, и узкие, постоянно были забиты народом, но в тот день на них высыпала такая толпа людей, собак и лошадей, что, казалось, всей Флоренцией овладела весенняя лихорадка.

— Мы неправильно идем, — сказала я. — Ты должен идти слева и на два шага позади меня.

Анджело повернулся ко мне и присел в реверансе.

— Простите, синьор, — сказал он. — Это больше не повторится.

Мы перестроились, как раз когда вышли на площадь.

На пороге церкви Святой Марии играли уличные музыканты, но мы еле слышали их из-за хора ласточек и гомона праздничной толпы. Все собаки вдруг разом решили залаять, и звук этот был не тревожным, а радостным.

Я ни за что, ни за что, ни за что не желала снова становиться девушкой! Я могла бежать, если хотела. Могла запрыгнуть на парапет и читать во весь голос стихи. Могла хлопнуть знакомого мужчину по спине и пожать ему руку. Я могла показывать свои ноги и поднимать полы камзола, демонстрируя миру свою задницу, — и никто не догадывался, что я не мужчина!

Внезапно я услышала за спиной фразу, которую различила в общем гаме, поскольку голос говорившего звучал совсем близко.

— Вот тебе спина, — сказал он. — Спина Давида Донателло.

Голос был мужской.

— Да, — отозвался другой голос, помоложе. — Хорошая спина, и плечи что надо. Соблазнительные.

— Ты его знаешь? — спросил первый голос.

— Возможно, узнал бы, если бы увидел его лицо.

Они умолкли.

О ком они говорили? Чья спина? Что за спина Донателло? Я глянула влево, мимо профиля Анджело — моего зеркального отражения, — и увидела, что там стоит небольшая компания.

В ней выделялся высокий рыжеволосый бородатый человек в бархатной шляпе — похоже, душа компании. Он смотрел прямо на меня.

Взгляд его поразил меня, как удар. Никогда прежде я не испытывала ничего подобного. Он явно любовался мной, но с оттенком угрозы, играя взглядом так, словно ему хотелось то уложить меня в постель, то выпороть, как зарвавшегося юнца.

По спине у меня прошла волна дрожи. Шея онемела. Я не могла отвести от него взгляд. Это было удивительно и ужасно. Страшно и прекрасно. Я не понимала, что чувствую, поскольку оцепенела от трепета и восторга. Мозги у меня разлетелись на кусочки, и я не знала, смогу ли их собрать.

Человека окружали шесть или семь юнцов, потрясающе красивых и высокомерных, которые, глянув в мою сторону, отводили глаза. Довольно было того, что их хозяин меня увидел — поскольку мужчина, безусловно, был в каком-то смысле их господином. Они походили на свору грациозных борзых — длинноногие, с роскошными курчавыми волосами. Трое или четверо мужчин постарше стояли ближе всего к хозяину, и одного из них я знала. Антонио Пеллигрини, сын торговца из гильдии моего отца.

Узнает ли он нас в таком виде — или же просто скажет, что мы похожи на детей одного торговца шелком?

Я отошла от железного парапета в тень арки. Но было поздно. Пеллигрини увидел нас обоих и узнал.

И назвал меня по имени!

Он показал в мою сторону, и я услышала, как он говорит хозяину:

— Это юный Анджело Герардини. А это его сестра, Элизабетта.

Мне хотелось крикнуть: «Это я его сестра! А он — Анджело!»

И еще мне хотелось крикнуть господину с голодными глазами: «Прекрати так пялиться на меня! Оставь меня в покое!»

Но, конечно же, я ничего не сказала. Ни слова. Антонио Пеллигрини отвернулся, чтобы пошептаться с хозяином, однако тот по-прежнему не отрывал от меня глаз, изучая все мое существо — дюйм за дюймом, я бы сказала.