Нина просто запуталась - Марина Копытина

одежды, зеленую униформу. У отца такой не было. И бряцанье часов, хотя он никогда их не носил. Я думаю, что тоже видела его.

– И что ты сделала? – спросил он, располагая ноги поудобнее, так, чтобы Нина привязала их послабее. Однако она туго затянула веревку.

– Я убежала. Мне стало страшно.

– Мы можем провести сеансы регрессии, чтобы докопаться до причин твоего безумия. Мы даже можем побывать в твоем детстве.

– Я где-то читала, что регрессия не работает. Что мозг имеет свойство выдумывать свое прошлое, если его об этом просят.

– Да, он действительно выдумывает. Но то, что он выдумывает, тоже имеет ценность. Скажем, ты не стала бы выдумывать такое событие, как убийство Ника Кейва, если бы ты никогда не думала об этом, если бы никогда этого не хотела.

– Что ж, это логично.

– Все, что ты выдумаешь во время регрессии, поможет нам так же, как и истинные воспоминания.

– Я подумаю над этим.

Она взяла в руки пистолет и принялась ходить вокруг него. Она над чем-то раздумывала. И снова этот жест. Она опять стала неузнаваемой, коснувшись лица. Роберт начинал побаиваться ее.

Нина подошла к нему спереди и начала снимать с него ботинки.

– Зачем? – спросил он.

– Потому что тебе будет некомфортно с опухшей ногой.

Она выстрелила и сделала дыру в большом пальце его правой ноги. Он завопил от неожиданности и боли, разрывающей его. Она уже поднималась по лестнице.

– Что, если я умру здесь? – кричал он сквозь слезы. Он уже не видел ничего из-за красной пелены, которая окутала его закрытые глаза.

– Я вернусь раньше, чем это произойдет, – ответила она. – Ты и моргнуть не успеешь.

***

Нина явилась в полицейский участок в леопардовом платье, совсем как в тот день, когда ее впервые задержали за превышение скорости. Мода имеет свойство возвращаться раз в тридцать лет, цикличность, с которой тот или иной предмет гардероба становится неприемлемым в конкретный период истории, поражала ее. Но этим был и прекрасен ее возраст, можно было не выкидывать некоторые вещи в течение долгих лет, а потом поразить всех тем, что теперь называлось винтаж. Детективы Маккормик и Кюмри явно оценили ее внешний вид, когда она демонстративно изящно прошла в кабинет для допросов.

– Нина Грин, – переспросил Джон, – расскажите еще раз, что вы делали в тот момент, когда Кэтрин вышла из здания?

– Я распечатала отчет, который она создала, взяла бутылку, положила ее в сумочку и продолжила свой рабочий день.

– Вы ничего не делали с этой бутылкой? – подключился Кюмри. – Не открывали ее? Не выливали содержимое? Не могли ее перепутать?

– Нет, что вы, в лаборатории запрещается держать еду или напитки. Только вот…

– Что? – Джон оживился.

– Только вот Кэти показалась мне странной. Какой-то… обеспокоенной, что ли.

– Из-за чего, как вы думаете, она могла беспокоиться?

– Она всю ночь не спала, и мне кажется, какое-то событие ее очень взволновало. Она сильно суетилась.

– Пойдем выйдем, – сказал Джеймс и увел напарника из кабинета.

– Думаешь, это Кэтрин могла подменить воду? – спросил Джон.

– А что еще думать? Всю ночь проторчала на работе, вела себя странно. В конце концов, это ей доверили анализ. Почему она сама не отдала Роберту результаты?

– То есть она находит в бутылке диамфотоксин, очищает бутылку, обрабатывает ее хлоркой и просит Грин доставить ее нам?

– Почему бы и нет. Она сама не хочет говорить, потому что боится, что не сможет совладать с собой. Раскроет себя.

– А почему тогда она сказала нам, что там было на допросе?

– Потому что думала, что мы сами все выяснили.

– Это очень странно.

– Помнишь, как она плакала? – спросил Джеймс. – Интересно, это были слезы страха или раскаяния?

– Я не разбираюсь в эмоциях настолько, чтобы точно сказать. Но все может быть.

– Давай пока не будем снимать со счетов эту Нину. Последим за ней какое-то время. Посмотрим, как она ходит на работу, как себя ведет. Я могу взять это на себя.

– Ага, леопардовая юбка! – Джон подмигнул ему.

– Нет, не из-за этого, – оборвал его Кюмри. – Просто чтобы удостовериться.

– Назначишь ей свидание?

– Это против правил, ты же знаешь.

Они вернулись в кабинет. Кюмри сел за стол и закинул руки за голову. Нина отшатнулась и провела рукой по лицу.

– Почему вы так реагируете?

– Типичное поведение типичнейшего полицейского.

– Да ну? – Он сощурился и наклонился к ней.

– А вот с этим – осторожнее, – предупредила она. – Я могу воспринять это как попытку заигрывания. Вам же не нужны проблемы, детектив.

– Не нужны. Как вы смотрите на то, чтобы показать мне лабораторию как-нибудь в рабочий день? Вдруг оттуда я лучше пойму, кто именно из вас сделал это?

– Запросто, – ответила она, – приходите завтра.

Выходя из участка, она специально обернулась, надеясь поймать взгляд Кюмри. Он разглядывал ее ягодицы.

3

Ему казалось, что кровь не остановится никогда. Он возил ногой по полу, чтобы оставшимися в живых пальцами почувствовать, теплая ли на деревянных досках жидкость. Только часа через четыре нога начала прилипать к полу, и еще через час то, что было на полу, полностью засохло.

Рана начала покрываться липкой корочкой. От этого было еще больнее: когда он пытался пошевелить ногой, она вскрывалась, корочка трескалась, и из-под нее сочилась свежая сукровица, обливая ногу горячей жижей. Он просидел так до ее возвращения, в полной темноте и тишине, прерываемой только своими рыданиями.

Роберт всегда считал, что самая большая боль, которую он чувствовал, было его падение со второго этажа их дома, когда ему было пять лет. Он тогда переломал себе несколько костей, включая до сих пор не зажившее повреждение шейного позвонка. Он высунулся из окна слишком сильно, чтобы посмотреть, куда Карл пошел гулять с мальчишками без него, и не удержался на подоконнике. Мама была сильно расстроена, она ругала брата, и Роберту было стыдно за это. Больнее всего был именно этот стыд, ведь он знал, что Карл ни в чем не виноват. А мама считала, что он обязан был взять младшего с собой, тогда бы с ним ничего не случилось.

Сейчас Роберт мог бы написать диссертацию о боли, потому что теперь, как ему казалось, он знал об этом все. Та боль вовсе не была болью вообще, ведь тогда он был маленьким мальчиком, и скорее всего, помнил он именно душевную боль – тот самый стыд, – а не физическую. Сейчас он прочувствовал все краски настоящей, человеческой, телесной боли. Она прорывалась сквозь его сознание и путала разум. Он был готов умолять Нину о прощении, только чтобы она дала ему таблетки от этой адской боли. Он был готов сам признаться в убийстве, лишь бы она помогла ему не чувствовать больше этого. Не готов он был только мириться с этой болью, потому что пять часов подряд она высасывала из него все силы.

Вспышка света из открывшейся двери заставила его снова завыть, она,