Игра Джералда - Стивен Кинг

– Папа! Что с тобой?

Она снова ощутила осторожное прикосновение его пальцев к своей груди – наслаждение и боль, – но на этот раз их сопровождали тревога и стыд.

– Все хорошо, – ответил он, но его голос звучал как чужой, – все хорошо, только не оглядывайся.

Он повернулся, и рука, которая трогала грудь, ушла куда-то, а та, которая была на ее бедре, двинулась дальше, под подол ее летнего платья.

– Папа, что ты делаешь?

В ее вопросе, в сущности, не было страха – только любопытство. Хотя страх уже находился где-то неподалеку. Вокруг черного кружка на синем небе стремительно разрастался сказочно красивый ореол космического света.

– Ты любишь меня, Чудо-Юдо?

– Да, конечно…

– Тогда ни о чем не думай. Я не сделаю тебе плохого. Я тоже люблю тебя и хочу быть нежным с тобой. Просто смотри на затмение и не мешай мне быть нежным с тобой…

– Мне уже не хочется, папа. – Ее чувство смущения росло, красный цвет разливался по небу. – Я боюсь сжечь глаза.

«Но я верю. – пел Марвин, – что женщина мужчине лучший друг.., и я буду с ней до конца…» – Не бойся, – он уже весь вспотел, – у тебя есть еще двадцать секунд. По меньшей мере. Так что не волнуйся. И не оглядывайся.

«Свидетель, свидетель!» – просил Марвин, постепенно затихая.

– Ты любишь меня? – спросил он снова, и хотя ее охватило ужасное предчувствие, что правильный ответ на этот вопрос окажется неверным, ей было только десять лет, и это был единственный ответ, который она могла дать. И она ответила, что любит.

Отец подвинулся, прижав очень плотно свою твердую вещь к ее ягодицам. Джесси вдруг поняла, что это не седло велосипеда и не рукоятка молотка, – и ее тревога смешалась с каким-то странным наслаждением, которое почему-то относилось больше к ее матери, чем к отцу.

«Вот ты и получила за то, что ты против меня, – подумала она, глядя на черный кружок солнца через темное стекло. – То есть мы обе получили». И тут вид солнечного затмения поплыл и удовольствие закончилось. Осталось только растущее ощущение тревоги. «Да, да, – подумала она, – это же.., моя роговица, наверное, моя роговица начинает гореть».

Теперь рука, которая находилась на ее бедре, скользнула между ее ног и остановилась там. «Он не должен этого делать, – подумала она. – Это дурное место для его руки. Если только…» «Он просто не в себе», – вдруг сказал голос внутри нее.

В последующие годы ее жизни этот голос, который она назвала голосом Хорошей Жены, часто доводил ее до отчаяния; иногда это был голос осторожности, нередко – стыда и почти всегда голос отрицания. Все неприятное, болезненное и плохое, по мнению Хорошей Жены, исчезнет, если достаточно последовательно его игнорировать. Хорошая Жена, по существу, была убеждена в том, что и самое явное зло представляет собой часть великого благого плана, слишком огромного и сложного, чтобы смертный мог его постичь. Бывали случаи, когда Джесси просто пыталась закрыть глаза, заткнуть уши, убежать от этого разумного, размеренного голоса – разумеется, это было бессмысленно, поскольку он доносился оттуда, где никакие ухищрения не могли помочь, – но и в миг надвигающегося обморока, когда от затмения потемнело небо над Западным Мэном, а отражения звезд выступили на поверхности Дарк-Скор, в тот момент, когда она поняла наконец, что искала его рука между ее ног, она слышала в голосе будущей Хорошей Жены только доброе и практичное, и она, как утопающий за соломинку, ухватилась за голос.

«Джесси, это просто шутка, вот и все».

«Правда?» – переспросила она.

«Да, – уверенно ответил голос, и спустя годы Джесси поняла, что этот голос всегда звучал уверенно, прав он был или нет. – Это шутка, вот и все. Он не понимает, что пугает тебя, поэтому не кричи и не порти прекрасный день. Тоже мне проблема».

«Не верь ты этому, милая! – зазвучал другой, жесткий голос. – Сейчас он ведет себя так, будто ты его девка, а не дочь! Он не шутит, он же трахает тебя, Джесси!» Она была почти уверена, что это неправда, что то странное и запретное в школе слово относилось к акту, который нельзя сделать рукой, однако сомнение осталось. С внезапным ужасом она вспомнила, как Кэрен Окойн предупреждала никогда не позволять мальчикам всовывать язык в свой рот, потому что от этого в горле могут завестись дети. Кэрен сказала, что женщина, с которой это произошло, обычно пытается отрыгнуть ребенка, но почти всегда при этом умирает и ребенок тоже. «Я, – говорила Кэрен, – никогда не позволю парню поцеловать меня по-французски, пусть он лучше трогает меня, если ему это очень хочется, но я вовсе не желаю иметь ребенка в горле. Да и как при этом есть?» Со временем Джесси пришла к выводу, что от этой концепции беременности попахивает идиотизмом. Но почему именно Кэрен, которая всегда интересовалась, горит ли свет в холодильнике, когда захлопываешь его дверцу, почему именно она придумала это?

Тем не менее сейчас эта идея поразила ее своей логичностью. Если можно заиметь ребенка от прикосновения языка, если это бывает, значит…

А твердая вещь сильно давила – та самая вещь, которая вовсе не была седлом велосипеда или рукояткой молотка. Джесси попробовала сомкнуть ноги – движение, естественное для нее, но не для него. Он замычал – это был болезненный и пугающий звук – и прижал пальцы к ее лобку так, что стало немного больно. Она напряглась и застонала.

«Я не хочу, – подумала она, – я не хочу ничего такого. Что бы это ни было, это гадко, страшно, стыдно…» Сознание оставило ее…

Когда к ней вернулось сознание, у него был снова нормальный голос, из которого ушло страшное возбуждение. Теперь было ясно, что он чувствовал: глубокое облегчение. И что бы ни произошло, это было уже позади.

– Папа…

– Не надо, не говори. Твое время кончилось. Он осторожно забрал у нее коробочку с кусками дымчатого стекла. При этом он еще более нежно поцеловал ее шею. А Джесси, пытаясь собрать свои растрепанные чувства, смотрела на смутную мглу, охватившую озеро. Она слышала отдаленный крик совы; кузнечиков на лужайке обмануло солнечное затмение, и они начали свои вечерние песни. Перед глазами Джесси плыло отраженное изображение – круглый черный диск, окруженный неровным оранжево-зеленоватым ореолом, и она подумала: «Если я смотрела на него слишком долго и сожгла роговицу, значит, я буду теперь видеть его всю жизнь, как ослепшие видят вспышку, которая их ослепила».

– Почему бы тебе не пойти в дом и не надеть джинсы, девочка? Мне кажется, что в летнем платье теперь прохладно.

Он говорил скучным, ровным голосом, который как бы упрекал ее за идею надеть летнее платье. Тут ей пришла в голову новая мысль: а что если он решит, что должен сообщить обо всем этом маме? Эта возможность была настолько кошмарной, что Джесси заплакала.

– Прости, папочка, – плакала она, обняв его и прижав к его плечу лицо и ощущая слабый, еле уловимый аромат одеколона или лосьона и чего-то еще.

– Если я что-то сделала не так, прости меня.

– Боже, что ты, – сказал он все тем же скучным, озабоченным голосом, словно сомневаясь, стоит ли рассказать Салли о том, что тут натворила Джесси, или лучше это спрятать куда подальше. – Ты не сделала ничего дурного, дочка.

– Ты еще любишь меня? – настаивала она, и вдруг поняла, что страшно рискует, задавая такой вопрос, – ведь ответ может уничтожить ее, – но она должна была спросить, должна.

– Конечно, – ответил он сразу, и немного тепла снова появилось в его голосе, когда он это сказал, так что она поняла: это правда, но тем не менее смутно чувствовала какую-то перемену в отношении к ней.

Она догадывалась, что это как-то связано с его странным поведением, однако совершенно не представляла, насколько серьезно то, что случилось. Она снова вспомнила рассказы Кэрен Окойн и тут же поспешила забыть об этом. Это была чепуха, да к тому же он и не засовывал свой язык ей в рот.

Джесси вдруг услышала голос мамы, которая говорила громко и сердито: «Разве не верно говорят, что скрипучее колесо всегда требует много смазки?» Она почувствовала теплое мокрое пятно на трусиках. Оно прилипло к ее телу в промежности. «Да, – подумала она. – Верно, скрипучее колесо требует много смазки».

– Папочка…

Он поднял ладонь запрещающим жестом, который он всегда делал за столом, когда ее мать или Мэдди (чаще мать) входили в раж. Джесси не могла вспомнить ни одного случая, чтобы папа делал этот жест в ее сторону, и этот факт усилил ощущение, что сейчас произошло нечто ужасно скверное и в результате ужасной ошибки, которую она совершила (возможно, надев летнее платье?), должны случиться важные, неизбежные перемены. Эта мысль породила чувство отчаяния.

– Джесси?

– Да, папа?

– То, что случилось, – начал Том, потом откашлялся и повторил снова:

– Нам надо поговорить, дочка, о том, что случилось. Но не сейчас. Иди в дом, прими душ и переоденься. Поспеши, и ты успеешь к концу затмения.