Приговоренный - Леонид Влодавец

— Ну, спасибо за милость, Виктор Семенович! — почти прошипел Володя. — Век помнить буду.

— Помни, родной, помни. Ты ведь у нас в облцентре, а тем более по области не один такой. А от нас, правоохранителей, народ требует беспощадной борьбы с оргпреступностью. Надо, понимаешь ли, хоть пару группировок в год отловить. Чтоб в газетах написали, чтоб в Москве не ругались. Ты не злись, не перегружай душу. Ты трезво гляди на вещи. Разве я тебе в чем отказывал? Ведь тебя бы Курбаши с рынка прогнал, если б не я. И банкиры на тебя капали не раз. Вот уж кто будет рад, когда со мной, упаси Бог, случится что-нибудь. Будь спокоен, если Балыбин на мое место сядет, раздерут тебя на клочья. Он Курбаши и Штангиста прикармливает, но хитер, падла, не подцепишь… И что самое паршивое — у него своя Москва есть. Мне, конечно, старые друзья помогают, не забыли еще, но в том-то и беда, что «старые»: пенсия близка, а молодежь подпирает. Есть и помоложе знакомые, но с ними еще работать надо. Опять же здесь, на месте, с администрацией надо не ссориться. Наш первый… тьфу ты!., губернатор то есть, сам знаешь, какой. Балыбин к нему уже свою тропку топчет. А не хотелось бы…

— Хотеть не вредно, — сказал Володя. — По-моему, мы друг друга поняли, Семеныч? Двадцать процентов плюс услуга натурой.

— По рукам!

ПАН ИЛИ ПРОПАЛ?

Клык слушал тишину. Гулкую, нервную, тошную. Где-то покашливал дежурный вертухай, стонал и ныл в камере напротив смертник-маньяк. Ему тоже отказали в помиловании, за ним было десять трупов с особой жестокостью — девчонки и мальчишки. Если б его помиловали, Клык с того света вернулся бы, чтоб достать и убить. Обидно будет, если Клыка выведут раньше. Эх, дошла ли малява?

Кажется, уже вечер. Часов не было, но последнюю пайку уже дали. Может, все-таки дошла?

Дамм! Дамм! Дамм! — шаги по лестнице. Гулкие, тяжелые, и не одна пара ног топает — много! Может, не на этот этаж? Раз лязгнуло это решетка между вторым и третьим два — между третьим и четвертым. Три! Сюда. За кем? Тут шесть камер, в каждом по человеку. Справа и слева от Клыка — прописались недавно. Их еще рано. До тех, что справа и слева от маньяка, у Президента руки еще не дошли. Ждут. Значит, за кем-то из двоих.

Дрожь ударила, неуемная, тряская. Сжался в комок, закрыл, как в детстве, глаза от страха. А может,

все-таки за тем, что напротив? Молиться кому-то надо! Как оно там: «Отче наш иже еси на небеси…» или «на небесех»? На второй ходке кто-то был верующий, говорил ведь: «Спиши на память, пригодится…» А он, Клык, дураком был, поленился. И креститься-то не запомнил как. Сначала ко лбу, потом к пузу, а дальше? К правому плечу или к левому? Топают, гады, идут! Идут!!! На площадке уже. Сейчас первая решетка в коридоре… Ключи звякнули — тинь-блям, трик-трак — открылся замочек решетки. Цанг-шланг! Открыли. Цанг-шланг, трик-трак — закрыли и заперли. Тумм, тумм, тумм… По коридору идут. Вода еще капает где-то… Идут. Ну, может, не в этот отсек?!

Нет. Сюда. Именно сюда. Тинь-блям, трик-трак, цанг-шланг.

— Шестьсот тридцать вторую! — приказал командный голос.

За ним, за Клыком пришли. Клак! Это камерный замок. Вот они. Трое. Три прапора. С дубинками, с пушками.

— Руки — к стене! Ноги — шире плеч! — охлопали снизу доверху, обшмонали, потом без разговоров завернули руки за спину, защелкнули браслетки.

— Вперед!

Вывели в коридор, двое держали за локти. Клык чуял силу — не дернешься. И все стало по фигу — будто уже умер. Даже не запомнил, как прошли коридор, решетки, как спустились по лестнице, как миновали лестничные решетки. Более-менее стал соображать, когда оказались на втором этаже. Контролер открыл решетку, и пошли по коридору. Стоп! Это еще не крышка! Здесь камеры, где допрашивают. Теплей стало, только чуть-чуть, но теплей. Остановились у одной из дверей.

— Стой! Лицом к стене!

Клык почти уперся носом в пожелтелую побелку и грязно-зеленую масляную краску. Двое отпустили локти, но продолжали дышать в затылок, третий зашел в дверь, докладывать. Вернулся через несколько секунд, бросил коротко:

— Заводи!

В камере стоял оклеенный дерматином и заляпанный, с еще сталинских времен, фиолетовыми чернилами стол. На скрипучих стульях сидели трое. Двое здоровяков в серых ветровках — сбоку, у облупившейся стены, а за столом — батюшки-светы! — сам облп Иванцов Виктор Семенович. А Клыка тюремные вертухаи поставили у табуретки, привинченной к полу перед какой-то фанерной хреновиной, похожей на конторку с косой крышкой.

— Наручники — снять! — распорядился прокурор.

Клык порадовался — без железа он не скучал.

— Конвой — свободны. Садитесь, Гладышев!

Раз приглашают — надо уважить начальника. Сел. Прапора убрались за дверь. Те, кто сидел по стеночке, напряглись, готовые в любой момент закрыть родного прокурора своим телом. Все было как-то очень необычно, не по инструкции, не по-русски и потому чуточку пугало.

— Гражданин Гладышев, — строго официальным тоном произнес Иванцов, — три дня назад вы, находясь в камере для осужденных к высшей мере наказания, попытались передать на волю записку, адресованную, как удалось установить, гражданину Чернову Владимиру Алексеевичу…

Вот оно что! Пока прокурор выдерживал небольшую паузу, Клык пытался лихорадочно сообразить, что может последовать дальше. Хуже не будет, это точно. Хуже просто быть уже не могло.

— У меня к вам вопрос, гражданин Гладышев: что вы можете сообщить прокуратуре по содержанию вашей записки?

Клык ответил не сразу. Теперь у него в голове ускоренно, прямо-таки в темпе вальса, вертелось одно: как малява приехала к прокурору? Он вспомнил, как смял папиросную бумагу в малюсенький катышек, облепил жеваным мякишем, смешанным с сигаретным пеплом, и получилось что-то вроде шарика диаметром меньше горошины. Острой спичкой выдавил на шарике букву «Ч», старательно оттянув нижний хвостик вправо (чтоб за «У» не приняли). Затем он закопал шарик в остатки клейстера (считавшегося картофельным пюре) и сдал вертухаю. Смертуганам в здешних местах, кроме пластмассовой кружки из мягкого полиэтилена, никакой посуды в камере не оставляли — ни миски, ни ложки. Умелый человек и алюминиевой миской зарежет. По идее, дальше, по местным обычаям, миска дошла бы на кухню, где ее поглядел бы ушлый человек, и через оплаченную вольняшку шарик с малявой прикатился бы к бабе, которая такую «почту» собирает и сортирует. Ей только буквочки достаточно. Раз Ч, значит — Черный. Других нет. Баба, конечно, может и не знать, что это Ч означает. У нее просто телефон есть, по которому надо звякнуть, если на шарике Ч стоит. Скажет там что- нибудь типа: «У вас продается славянский шкаф?» — а ей в ответ: «Шкаф продан, могу предложить кровать с тумбочкой». И больше ничего. Но и та, другая (или другой) будет знать, что им сегодня же в три или там в пять часов надо съехаться к такому-то фонарному столбу или парковой скамеечке. И пойдет малявочка дальше, пока не вручат ее адресату. Вот так, по теории. А то, что попала она прокурору на стол, означает одно: завелся на этой цепочке вонючий такой стукачок.

Наверное, раньше бы Клык огорчился. И будь он не под вышкой, может, и постарался бы, чтоб добрались до прокола, откуда вонь идет. Но сейчас, когда все одно, ему даже показалось, будто все к лучшему. Неизвестно еще, как там Черный с этой малявой поступил бы. А вот в прокуратуре ухватились, раз самый главный в области напрямую в крытку поперся а не стал следователя присылать. Почуяли, как видно, что-то…

И все-таки колоться совсем уж сразу Клык не хотел. Тут каждая минутка по жизни дорога.

— А чего сообщать? — Клык улыбнулся в меру возможности, — У вас бумажка, гражданин прокурор, читайте сами.

— Жаль, — вздохнул Иванцов, — жаль, Гладышев, что вам так трудно пойти на откровенность. Я-то думал, что вы, находясь в таком, прямо скажем, отчаянном положении, поразмышляли, покаялись, проанализировали свою жизнь. Как-никак тридцать четыре года прожили, из них в сумме провели на воле меньше половины. А сейчас — высшая мера. И уже почти никакой надежды…

Виктор Семенович довольно заметно надавил на слово «почти», отчего сердце у Клыка ощутимо екнуло… Манит, сука, манит! Эх, не проторговаться бы! Вспомнилось, как в детстве рыбу удил. Поторопишься — крючок у рыбы из горла вырвешь, протянешь — съест ерш червяка и уйдет жировать дальше. Если правда, что прокурор у Черного в корефанах, то он запросто может все знать. Уже сейчас. Кроме того, конечно, что знает Клык. Неспроста он сам в тюрьму пожаловал. Не хочет, чтоб лишние были. Эти два холуя на него как на отца родного глядят. Прикажет — размажут Клыка по стенке, прикажет — будут Клыку в два языка задницу лизать. И молчать будут наглухо, что бы их шеф ни сотворил.

— Да уж не «почти», а «совсем», гражданин прокурор, — покачал головой Клык. — «Любовь прошла, увяли помидоры, ботинки жмут, и нам не по пути…» Или повторное ходатайство не отклонили?