Радость моих серых дней (СИ) - Дибривская Екатерина Александровна

Метрах в десяти стоит перекошенная банька, рядом с ней деревянный туалет и сараюшка с дырявыми стенами.

Я нерешительно выхожу из тёплого дома и бегу до туалета. Огромные ели и сосны кажутся мне опасными, как чудовища, тянущие ко мне свои безобразные лапы с длинными острыми когтями. Собака, чувствуя мой страх, подбирается и лениво выбирается из будки. Провожает меня желтоглазым взглядом, деликатно тявкает, когда я плотно прикрываю дверь, радостно виляет хвостом, стоит мне появиться снова.

Бегу до дома, отряхиваю снег с ботинок, открываю тяжёлую дверь и врываюсь в тепло. Дышу на замёрзшие пальцы, снимаю куртку и ботинки и устраиваюсь на краю кровати.

***

Когда живот начинает болеть от голода, тихо подхожу к столу и пью воду из металлической кружки мелкими глотками. Ледяная вода хоть и вкусная, родниковая, но лишь раздражает стенки желудка, и мой живот недовольно урчит.

Я решаю разбудить хозяина, неудобно есть без его разрешения.

Осторожно кладу ладонь на его плечо могучее, и он, встрепенувшись от моего робкого прикосновения, открывает глаза.

Спросонья он теряется и изумлённо смотрит на меня. Его тёмные глаза с оливковым отливом выглядят пугающе, но почему-то мне не страшно. Хотел бы причинить боль — уже надругался бы, времени было предостаточно.

— Спасибо! — благодарю я.

Я не перестаю это повторять, пока сдерживаемый долгими днями заточения страх не изливается в потоке моих горьких слёз.

Мужчина притягивает меня к себе, и мне кажется, в целом мире нет места безопаснее этого — на его широкой, твёрдой, как гранитная плита, груди.

Внезапно меня поражает осознание того, что воспитанным девушкам не пристало искать утешение в объятиях постороннего мужчины, и я отстраняюсь, скрывая неловкость.

— Извините. — дрожащим голосом говорю ему.

— Севиндж? Тебя так зовут? — шепчет он мне в лицо.

— Да, меня зовут Севиндж.

— А я — Тихон. — говорит мужчина. — Кушать хочешь?

— Очень.

— Хорошо. Сейчас будем ужинать. Или завтракать. Смотря, какое сейчас время суток.

Сейчас вечер, хочу сказать я. Но слова застряли где-то глубоко в горле. Я не могу скрыть улыбки, не могу отвести взгляда от его лица. Вовсе он не пугающий. Он… мужественный, горячий и настоящий.

Понимаю, как нелицеприятно эта картина выглядит со стороны — огромный, взрослый мужчина и маленькая, хрупкая девочка на его коленях, — и торопливо поднимаюсь, пряча глаза.

Глава 4

Он.

Девчоночка жадно набрасывается на еду. Как бы не стошнило. Она такая миниатюрная, ладная. Её щёки наливаются румянцем, глаза благодарно сияют.

— Спасибо, — улыбается она.

— Пожалуйста, — отвечаю.

Мне интересно услышать её историю, но торопить не стану. Сама расскажет, когда будет готова. Единственное, что хочу знать немедля, это её возраст, о чём и спрашиваю.

— Мне двадцать лет, скоро двадцать один, — она задумчиво считает что-то, — какое сегодня число?

— Двадцать шестое декабря, — отвечаю и зачем-то поясняю. — Новый год скоро.

— Новый год, — шепчет она и закусывает губу.

Думаю, опять сырость разведёт, но она берёт себя в руки и смотрит прямо мне в глаза. Прямо в душу.

— Тихон, а мы ёлку поставим?

Мы?.. Я рассчитывал, что она за пару дней оклемается. Придёт в себя, расскажет мне всё, и я решу, что делать дальше. Смотрю на неё, и как поступить, не знаю.

Девчонка мне в дочери годится, а мысли в голове рождает совсем не отцовские. И вообще… Не нужно мне проблем. Раз её похитили, значит, в розыске давно. Ещё, чего доброго, на меня повесят — кандидатура я подходящая.

— Вы же не выгоните меня? — спрашивает девчонка и кладёт свою маленькую ладошку на мою руку. — Я не могу пока… Пожалуйста.

Зараза! Смотрит на меня своими бездонными глазами, выкорчёвывая сердце плоскогубцами слов.

— Оставайся пока, — рассерженно кидаю, — а там видно будет.

Чувствую, не доведёт до добра моя бесхребетность. Нужно было оставить на вокзале на попечение ментов. Но дело сделано, сидит, вот, на меня смотрит и улыбается. Ладонь с руки не убирает. Словно на зуб пробует границы вседозволенности.

— В лес одна не ходи, заплутаешь. Волки там. Браконьеры. Всякое в лесу случиться может. Тропы все на одно похожи, не туда свернёшь — не смогу найти.

— Хорошо, Тихон, — вздыхает она.

— Помыть тебя надо бы, баню пойду разогрею, остыла уже.

Она краснеет и отводит взгляд. Словно я сам её мыть буду!

Выхожу из дома, тяжело дыша. Дурёха, сама не зная, будит во мне зверя голодного. Давно у меня женщины в руках не было, а в доме — никогда.

***

Нерешительно замираю за дверью. Нашёл полотенце почище да вещи поприличнее. Не может же она ходить завёрнутая в простыни.

Стучу. Слышу тихий шорох. Отпирает.

Пугливая. Прижимает к груди простыночку. Даже не думает, что лампа за спиной прекрасно просвечивает то, что надо. И что не надо — тоже.

Хмурюсь.

— На-ка тебе вещи кой-какие, что было. Уж не серчай, женских не водится. Но попробую раздобыть.

— Спасибо, — шепчет она. — Вы очень добры ко мне.

Протягивает руку. Миллиметр за миллиметром белая ткань открывает её молочное тело. Она не замечает. А я делаю вид, что не смотрю.

Берёт из моих рук стопку барахла и быстро закрывает дверь.

***

Почёсываю бороду, думая, как расположить лежанку на полу — чтобы подальше от неё.

Не хочу испытывать искушение, гладя на изгибы лежащего под одеялом женского тела. Хрупкого, несуразного, без пошлых выпуклостей и соблазнительных объемов, но такого манящего своей невинной красотой, островатыми да угловатыми линиями груди, бедёр, лопаток, с острыми ключицами и коленками и умопомрачительно длинными стройными ногами.

Дьяволица, что свалилась на мою голову, входит в дом и громко стучит башмаками друг об друга, стряхивая налипший снег. Снимает и аккуратно ставит на полку — рядом с моими. Вешает куртку. Еле достаёт до крючка. Приподнимается на кончиках пальцев. Мой свитер для неё, что платье, скрывает худое тело от шеи до колен. Подвёрнутые на несколько оборотов штаны сильно болтаются, так и норовя упасть.

— Спать ляжешь на кровати, — хмуро бросаю я.

Надоело смотреть — только дразнить разум да раззадоривать волю.

— А вы? — испуганно спрашивает, не глядя в глаза.

— А я — на полу, — выдыхаю в бороду. — Мне рано вставать, на обход пойду. А ты спи, из дома носа не кажи. Полкана с привязи сниму, мало ли что в моё отсутствие случиться может.

Она пугается.

— Не бойся, он тебя не тронет. От тебя хозяйским домом пахнет.

— Я не боюсь собаку, — говорит она. — Боюсь, что вы не вернётесь.

— Отчего же я должен не вернуться, — усмехаюсь я в густую бороду. — К обеду буду. Баню сможешь растопить?

— Да, я этому обучена.

Обучена. Ни много, ни мало. Судя по поведению — в церковно-приходской школе, не иначе. Тихая. Воспитанная. Жаль, что с такими вечно приключаются неприятности.

Я расстилаю лежанку и падаю, отворачиваясь. Видеть не могу, как она распутывает свои белоснежные локоны тонкими пальцами.

Она тушит верхний свет и ложится — кровать тихо скрипит под её весом. Лампа на прикроватной тумбе остаётся включённой.

— Тихон, — шепчет она. — Спокойной ночи.

Я прикидываюсь спящим и не отвечаю. Пусть хотя бы у одного в этом доме будет спокойная ночь.

Глава 5

Она.

Я засыпаю быстро, разомлевшая после бани, и просыпаюсь рано, но хозяина уже нет, а его постель скручена и лежит в стороне, чтобы не мешала под ногами в тесном закутке с маленькой кухонькой.

Грею чайник, а сама бегу в туалет и умываться. Полкан весело заигрывает со мной, и я смеюсь.