Дважды один - Александр Мильштейн

Но мне бы не хотелось иронизировать по поводу тетиных странностей. Тем более, что в их появлении, или, во всяком случае, обострении, не последнюю роль сыграло исчезновение моего брата. Я согласился бы сыграть роль Стаса, только чтобы успокоить тетю. Это представлялось невозможным, надо было действовать другими методами. И надо было убедить тетю, что я не могу всё время сидеть у неё в квартире. Этя боялась, что вместо того, чтобы найти Стаса, я потеряюсь сам. Выходили на улицу мы только вместе, под большим зонтом, единственное, на что она была согласна, это отпустить меня куда-нибудь со своим сыном. Но её сын, то есть мой очень дальний брат, всё время был занят. Я его так ни разу и не увидел.

Оказалось, что всю одежду Стаса тетя выбросила в первый же день. И выдала ему взамен часть гардероба своего покойного мужа. Размер подошёл. Остаток гардероба, получившийся после вычитания дяди и Стаса, я вежливо отверг. «Что, такой он был грязный?» — усмехнулся я. «Нет, ну что ты говоришь, — сказала тётя, — нет, нет. Чистюля, такой же, как ты. Я выбросила его одежду, потому что там был Чернобыль. Я слушала передачу...»

Таким образом я два дня провёл в тётиной квартире. Я не очень-то этому сопротивлялся. Всё время лил дождь, было довольно темно, это не располагало к путешествиям. Я отоспался, тётя вообще не будила меня, когда я вставал, тогда и вставал. Она готовила фаршированную рыбу и всё такое прочее. Довольно вкусно, хотя все это сильно отличалось от того, что готовила моя бабушка и другие родственники в Харькове. Что легко объяснимо: польский рецепт приготовления той же рыбы, к примеру, совсем другой. Поэтому у меня не было такого чувства, как будто моё путешествие происходит не в пространстве, а во времени. То ощущение, что мелькнуло в аэропорту. Оно больше не появлялось. Что делать, человек я вообще довольно бесчувственный. По телефону я объяснял маме, что нахожусь под домашним арестом, и это конечно сильно затрудняет поиски. Пока всё, что я нашёл, было распечаткой со звонками Стаса, полученной тётей вместе с телефонным счётом. Мы сели с ней за стол в гостиной, и я стал читать вслух номера телефонов. Если номер был тёте знаком, я его вычёркивал. Таких оказалось совсем немного. Оставшиеся номера я переписал себе в блокнот, а саму распечатку решил отнести в полицию. Возможно, полиции уже было известно, куда звонил Стас, но на всякий случай не мешало им дать эту информацию, кроме того, я всё равно собирался туда зайти.

Меня принял человек средних лет, в голубой форменной рубашке с бляхами. Пилотка, заправленная в погон. Лицо его изображало лень. Или тоску. Выслушав меня, он сказал, что его зовут Шломо и повторил на своём смешном английском всё то, что мне уже было известно. Последний раз Стаса видел мой родственник, почтенный человек, обладавший большими заслугами перед маленьким государством. «Вообще всё это довольно странно, — сказал Шломо, — у нас всё как на ладони. Я не могу себе представить, куда он мог деться». Дело, по его словам, осложнялось тем, что тётя спохватилась только через три дня. Она была уверена, что Стас живёт у дяди, и то, что он даже не позвонил, глубоко её обидело. Она позвонила сама, но только на третий день. «Конечно, в списке людей, с которыми контактировал Стас, есть люди и не такие почтенные, — сказал Шломо, — но все они видели Стаса до того, как он побывал у доктора Крайтмана». Я спросил, с кем, по его мнению, мне бы стоило поговорить в первую очередь. Следователь пробежал глазами список телефонов и сказал, что номеров несколько больше, чем людей, с которыми он общался. Он пообещал мне сегодня же восполнить этот пробел, а что касается меня, то тут он ничего не может сказать. «Говори с кем хочешь», — он пожал плечами и предложил мне сигарету. Я достал свои, мы закурили. «А со своим дядей, я имею в виду доктора Крайтмана, ты уже говорил?» — спросил он. «Нет, — сказал я, — я и не думал к нему заходить. Это дальний родственник...» «А напрасно, — сказал Шломо, — нет, упаси бог, к исчезновению он не может иметь никакого отношения. Но тебе, — он указал пальцем, — тебе не мешает с ним поговорить. Во-первых, он очень стар. И он мог не всё мне сказать, мог забыть. Во-вторых, брат братом, но тебе и самому не мешает познакомиться с таким дядей. Он богат. Стасу он подарил большую сумму денег. Может быть, подарит и тебе? А ты мне тогда „поставишь бутылку“, да, так говорят по-русски?» Я спросил, сколько именно дядя подарил моему брату, но следователь сказал, что этого не знает. Доктор Крайтман не смог вспомнить. Я поблагодарил Шломо за содержательную беседу, встал со стула. «Скажи, — неожиданно вымолвил он, — ты необрезанный?» «Нет, — сказал я, — а что?» «Да нет, ничего, — сказал он, — просто я вдруг подумал, что никогда не видел необрезанный...» «Не может быть, — сказал я, — на такой работе?» «Ну при чём тут работа?» «Ну я думал, тебе многое приходится видеть. Трупы...» «Тоже все были обрезанные... А твой брат был обрезанный?» «Послушай, это уже выходит за рамки, — сказал я, — тебе не кажется?» Он махнул рукой и сказал, что я его не понял. «Возможно», — сказал я. Напоследок он записал номер моего мобильного телефона, мы пожали друг другу руки, и я покинул кабинет, оставив его хозяина в том же самом состоянии. Лени, тоски. Может быть, даже задумчивости.

Потом я говорил по телефону с Диной. Я сказал ей, что страна мне нравится, что ничего нового про Стаса я пока не узнал, что я уже скучаю и т.п. В Нью-Йорке, по её словам, шёл снег с дождём. Повесив трубку, я вспомнил, что вокруг — земля, текущая молоком и мёдом. Я сел за столик уличного кафе и попросил мне их принести. Официантка принесла стакан холодного молока, я спросил, а где мёд? Она растерянно улыбнулась. Рассмеялась и сказала, что теперь поняла. Но мёда у них нет. Я понял, что она отнесла «honey» в свой адрес. Я спросил её, как это будет на иврите. «Мотек» — сказала она и, улыбнувшись, устремилась к другому столику. Я вспомнил о разговоре с тётей, который произошёл во время моего «домашнего ареста». Тётя высказала предположение, что виновна в исчезновении Стаса женщина. «Он влюбился! — воодушевлённо воскликнула тётя Этя, — и они решили вместе скрыться. Не знаю, куда. Ну почему ты так смотришь? Ты не веришь, что человек может так влюбиться? Стас может. А ты — нет, поэтому ты и не веришь». Я сказал, что не верю потому, что Стас не оставил никаких следов в книгах записей пассажиров самолётов. «Разные бывают обстоятельства», — пробормотала тётя. Глядя на посетителей кафе, я думал о том, какие это могут быть обстоятельства. И могу ли я на самом деле влюбиться? Официантка перелетала от одного цветка-навеса к другому, как пчёлка, стряхивая пыльцу с очередной своей сигареты. Я бы на самом деле был не прочь... Но влюбиться?

Я сказал «Здравствуйте, дядя Дан», несильно пожал руку и подумал, что получилось странное словосочетание. Дано..., найти... Как в школьном задачнике. Лицо его было пятнистым, тяжёлые роговые очки сползали с носа, как они не падали, было загадкой. По-русски дядя говорил с сильным акцентом, но свободно, в том смысле, что речь его была затруднена не только на русском. Когда он говорил по мобильному телефону на иврите, он точно так же тяжело подбирал слова. Дело тут было не в языке, а в возрасте. Возраст у дяди был вполне библейский. С моря дул ветер, стало не то чтобы прохладно... Но плавать мне уже не хотелось. Дядя вообще не собирался совершать омовения, во всяком случае, он не захватил с собой купальных принадлежностей. Мы немного посидели на набережной, глядя на мальчишек, бегущих к морю с досками для серфинга. Стоя на ногах, никто из них не катался, они просто заходили подальше в море (благо везде здесь у берега мелко, можно далеко зайти и будет по пояс), ложились на доску грудью, и тогда их стремительно несло к берегу. Наперегонки с «барашками», похожими на древесную стружку... Не так чтоб очень похожими... Но по крайней мере, так писал Стас. Тогда мне показалось, что это чересчур «кучеряво», да и непохоже, но сейчас, когда мальчишки на самом деле как бы строгали море... Нет, всё равно непохоже, — подумал я, — впрочем, что я понимаю во всех этих «море смеялось» и «приедается всё...» Во всяком случае, море располагает к игре словами... Сами «барашки»... а чего стоят английские прозвища волн, например «skipper daughters», «дочки шкипера»... Я спросил дядю, писал ли он когда-либо стихи. «Да, — сказал он, — и сейчас иногда пишу. Но они на иврите, а ты ведь не знаешь иврит?» Мы пошли в сторону дядиного дома на улице Дизенгоф. «Я слышал, что вы приехали сюда в 27-м году?» — сказал я. «В 24-м», — уточнил дядя Дан, при этом он остановился и провёл в воздухе черту. «Вот здесь тогда был песок. Но ты всё это уже слышал. „Превратили пустыню в цветущий сад“ et сetera. В общем, я приложил к этому руку. Как это по-русски? Я не помню». «Озеленение?» — предположил я. «Ну да. В этом смысле... А так — из сионизма на практике ты видишь, что получилось. Как из любой идеи. Идеи хороши на бумаге». Я не стал ничего отвечать на эти его слова. Они предназначались для местного употребления, а я был гостем. То, что меня окружало, мне нравилось. Но это ведь был взгляд туриста. И потом, у меня не было никогда никаких идей. А у дяди были, по крайней мере, у его родителей, когда они приплыли сюда... Когда мы вошли в подъезд, дядя сказал: «Минутку, я посмотрю почту». Открыл свой ящик и достал жёлтый конверт. В лифте он разорвал его и извлёк несколько соединённых скрепками страниц. Посмотрел и перевернул их ко мне. Я увидел рисунок какого-то растения. «Ты конечно знаешь, как оно называется», — сказал дядя. «Нет, — сказал я, — растений, которые я знаю по имени, катастрофически мало. Не больше десяти. Как будто память моя состоит в основном из пустыни. И я никак не могу из неё выйти». Он слабо улыбнулся. «Но это могло бы войти в десятку, — сказал он, — dionea muscipula, по-русски — венерина мухоловка. Семейство росянковых. Растёт, в основном, в болотах Флориды. Прикосновение к ней вызывает раздражение шести чувствительных волосков. Происходит складывание листа, и неудачливое насекомое...» Дядя раскрыл передо мной ладонь. И сомкнул кулак. «А почему вам это прислали?» «Из университета, они всё ещё помнят обо мне, шлют свои статьи, зовут на семинары. Но мне что-то всё это не кажется интересным», — говоря это, дядя просматривал текст, следовавший за рисунком. Мы вошли в квартиру. Гостиная была многоугольной формы, стеллажи с книгами, среди которых мне бросились в глаза тома старой «Британники». В одном углу стоял аквариум без воды, с голым каменным ландшафтом. На стенах в рамочках висела целая серия рисунков, на которых были изображены цветы с явными антропоморфными чертами. Их я где-то уже видел... «The Wall», фильм Алана Паркера. Но странно, — подумал я, — откуда они здесь?.. В фильме они были рисованными вставками, и теперь на стене дядиной гостиной создавали ощущение наложения миров... ещё они напомнили мне аппликации, которые мы делали в младших классах к 8-му марта... И это растение в конверте... Я вспомнил, что когда дядя спросил меня в лифте, у меня в голове мелькнуло слово «ризома».