Перед вахтой - Алексей Кирносов

что к чему. В бездумном боевом забвении он пер на врага, вышвыривая вперед кулаки и шлепая губами. Спорт кончился. Колодкину при всей его деликатности ничего не оставалось делать, как уложить Антона крюком в печень. Все же он пожалел незнакомого человека и не провел удара в челюсть.

Антон лежал на спине, пропихивал воздух через сплющившееся горло и был уверен, что сейчас умрет, а старшина роты мичман Сбоков убеждал Пал Палыча:

— И чего вы хотите от этого артиста? Он же как арбуз — сверху красивый, а внутри вода. Наплюйте на него, все равно ничего не получится. А я поставлю его в наряд с субботы на воскресенье.

Ужаснувшись, Антон вскочил на ноги.

Пал Палыч сказал Дамиру:

— Все идет как следует быть. Никаких нарядов с субботы на воскресенье. Пусть Антон гуляет и радуется.

Дамир смолчал, но сумел подпортить ему радость жизни этим гальюном. Антон пошел в баталерку и переоделся в хлопчатобумажную робу. Раздобыл ветоши, проволоки, хлорной извести, ведро, швабру и резинку. Это хозяйство он притащил в гальюн, выставил оттуда публику и просунул в ручку двери прочный дрын.

Антон рассыпал по асфальтированной палубе: хлорку. Потом уселся на подоконник и закурил. Работа предстояла противная, но не тяжелая. Справиться с ней можно быстро, так что торопиться не стоит.

Он стал думать о вещах умных и значительных, глядя на сырую и серую улицу, но под едкую вонь хлорки как-то не думалось о большом, и мысли сами собой измельчали, заюркали меж обыденных забот, растыканных на жизненном пути курсанта, как валуны на карельском картофельном поле.

Бляху и пуговицы на бушлате он уже выдраил, а вот брюки не выглажены, придется стоять в очереди за утюгом. Бриться тоже надо, а лезвия кончились. Утром он изловчился и, вместо того чтобы трясти постель, подраил карабин. И не попался — начальство присутствовало во дворе, наблюдало, усердно ли курсантский состав машет простынями и одеялами. Вылавливало в закоулках лодырей, которые стояли, завернувшись в одеяла, да покуривали. Так что проблема личного оружия перед Антоном уже не стоит. Зато стоят многие другие проблемы. Главное, бескозырка перешита не по-уставному: тулья подрезана, лента надставлена, и окантованный край остер, как лезвие штыка. Но есть способ извернуться и уволиться в такой бескозырке: стать в строй в бескозырке дневального, а потом, проходя мимо его тумбочки, украдкой переменить. Опасное дело, могут попутать, но не носить же на голове гриб-моховик, который выдает интендантство… Штиблеты у него тоже не казенные. Раньше уволиться в них удавалось только при помощи хитроумных комбинаций, но с тех пор как командиром роты стал Александр Филиппович Многоплодов, обожающий красивую обувь, эта проблема отпала.

Когда Антон скучно думал о том, что наличных средств у него хватит только на два стакана кофе гляссе и рюмку ликера, а насчет кино придется сказать Леночке, что у него голова болит в душном помещении, загрохотали вдруг панические удары в дверь. — Антон рявкнул:

— Пр-р-риборка!

— Отопри, сослуживец! — раздалось за дверью. — Надо!

— Терпи как по боевой тревоге! — отрезал Антон.

— Да открой же ты, крокодил египетский! — потребовал бас. — Смертельный случай!

— Ну, коли уж смертельный… — смилостивился Антон.

Он отворил дверь. — Ворвался рыжий тип, выхватил у него из рук дрын и крепко забил его обратно в ручку.

— Уф! — выдохнул тип и рассмеялся. — Ну и наядренил же ты здесь этой хлоркой!

— У каждого свой вкус, — заметил Антон. — Если тебе интереснее запах аммиака, надо было прийти на полчаса раньше. Делай свое дело и проваливай. Курсант третьего курса в потертой фланелевке и заношенных до рыжины брюках второго срока, скуластый, ушастый, конопатый, вихрастый и удивительно остроглазый, сказал посмеиваясь:

— А я тебя знаю. Ты Охотин. В самодеятельности верха держишь. В прошлом году тягомотнейшую музыкально-литературную композицию состряпал. А меня. зовут Григорий Шевалдин. Не забывай, что ударение на последнем слоге. Теперь дай закурить. Антон дал Григорию Шевалдину сигарету, и тот забрался с ботинками на подоконник.

— От приборки сакую на вашем курсе, — сообщил он, прикурив. — Согласно старинному морскому закону: если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте.

— Уютней — гальюна не нашел места, — заметил Антон.

— Это, так сказать, неприцельное попадание. Стою на трапе, глянул вниз — наш командир курса поднимается, капитан второго ранга Скороспехов, а он к сачкам и разгильдяям безжалостен. Деваться некуда — я к тебе в заведение. А тебя за что сюда воткнули?

— За наглый взгляд и непочтение, — ответил Антон.

— Великий грех, — покачал головой Григорий Шевалдин. — Знаешь, я раньше думал — ты послушный. Очень уж у тебя начальстволюбивая композиция получилась. Что ни стих — буд-то командир отделения под музыку вещает истины. — Григорий причмокнул и ловко попал окурком в писсуар. — Что у тебя с носом?

— Спорттравма, — объяснил Антон. — Бокс.

— Ты еще и боксер? — изумился Григорий Шевалдин. — Какой корысти ради?

— Бескорыстно и даже более того: за общество страдаю. Курсовой команде мой вес понадобился.

— Ну, я понимаю — талант, — произнес Григорий осуждающе. — Его нельзя таить в мешке, талант должен служить обществу, ибо это вещь редкая, и дает его природа человеку не для личного потребления. Но вес? Вес — это твое, родное, собственное и благоприобретенное. Ты не обязан никому служить своим весом.

— Да уж так получилось, — пожал плечами Антон, поднял ведро и пошел к крану набирать воду. Он швырнул по ведру в каждый писсуар, и все бумажки, спички и окурки выплеснулись на палубу. После этого он так же, не пачкая рук, привел в порядок унитазы. Подбросил ведро и послал его ногой в угол, полдела сделано. «Можно и отдохнуть», — подумал Антон и присел на подоконник.

Каждая проходящая минута приближала момент увольнения в город, и с каждой минутой что-то емкое в душе разбухло и напрягалось.

— Давай еще закурим, — предложил Григорий и, получив сигарету, спросил: — Ты что-нибудь, кроме «уходит моряк, мигает маяк», сочиняешь?

— От скуки чего не случается, — сказал Антон.

— Ладно, — подмигнул Григорий Шевалдин. — Оправдываться будешь в кабинете командира роты. Прошамкай стишок. Антон ничего не имел против. Только спросил:

— Тебе хулиганский, лирический или душещипательный?

— Хулиганские не обожаю, — отказался Григорий. — Лирический давай, потом можно душещипательный.

— Ну, внимай. Сам напросился.

Спустилась ночь на Ленинград,дождишко моросит.За батареею висяти сохнут «караси».В родном двухъярусном раюкурсанты мирно спят.Дневальный голову своюроняет на бушлат.

Когда Антон дочитал длинный стих до конца, Григорий поднял рыжие ресницы, и снова его глаза блеснули ехидно и остро.

— С одной стороны, отлично, — похвалил он. — Но с другой стороны, никуда не годится. Стихи надо писать так, чтобы было понятно и негру преклонных годов; а не только твоим приятелям Кто из гражданских знает, что «караси» — это грязные носки, а «гады» — рабочие ботинки с сыромятными шнурками? а выходит, ты пишешь стих на иностранном языке русскими буквами. Давай душещипательный. Антон никогда не задавался целью писать стихи, понятные кому-нибудь, кроме приятелей. Ему хватало их восхищения. Но он бы не стал объяснять это рыжему Григорию.

— Бывает такое на первых лекциях, — рассказал он, — особенно по понедельникам. В окне пасмурно, спать охота, голова сама клонится к столу. Математик приметит, выведет к доске и велит построить, скажем, кардиоиду. Ну, изобразишь ему со сна червонного туза. А он тебе изобразит в журнале гуся. И тогда нападает стих:

Снова утро дома осветило,расплылось синевой по сугробам.Что же мне это утро не мило?Чем оно отличилось особым?Все, что часто и прежде бывало,мне сейчас до того надоело,будто что-то меня пожевало,обмусолило, но недоело.

— Декаданс, — решил Григорий. — Но искра мерцает. Тебе на филфак надо было идти, а не в военно-морское училище. С какого резона тебя в морские офицеры потянуло? Полное государственное обеспечение понравилось?

— Дурак ты, — сказал Антон и надолго замолк. Почему, зачем, с какого резона? На такой вопрос и душевному-то другу не сразу ответишь. Напрашивались слова, к которым Антон относился уважительно, и не бросался ими, и злился, когда кто другой пускал эти слова порхать по воздуху, подобно детским пузырикам, которых не жалко по причине доступности и дешевизны. На употребление этих слов надо бы каждый раз испрашивать письменное разрешение особо умного совета мудрецов… Пожалуй, с пятилетнего возраста Антон знал свое призвание, и его не интересовало, какие еще бывают на свете профессии. Отец его был морским офицером, и дед был морским офицером, и прадед. Возможно, и при Петре Великом какой-нибудь Охотин лихо распоряжался фалами и шкотами и наводил пушку на шведский фрегат… Жизнь Антон прожил в приморских городах и военно-морских базах, его будили по утрам судовые гудки. Ходить и плавать он учился одновременно. Отец сажал его, двухлетнего, на спину и выплывал на середину бухты. Потом нырял, и Антон, утеряв опору, колотил по воде ручонками, боролся за жизнь. Вместо сказок ему рассказывали морские приключения. Еще в дошкольном возрасте он знал устройство корабля, калибры пушек, морские узлы, снасти и паруса не хуже иного боцмана. Грамотным он стал довольно рано, и морские повести были его любимым чтением, а когда затомило в груди и пришла пора сочинять стихи, сперва он написал о море, а потом уже, много позднее, про любовь…