Обнимаю туман. Встречи с Кузьминским - Диана Виньковецкая

Даничка, наш младший сын, был любимцем Кости и его жены Эммы, и когда мы приезжали в Остин, они всегда просили оставлять его ночевать у них, что мы с радостью и делали. Даничка обожал и Костю и Эмму, и их собак. У них были две изящные русские борзые, одну, по имени Нега, они привезли из России, а вторая, кажется, была её американской дочерью. Эти собаки были неотъемлемой частью Костиного представления, он с ними важно прогуливался, как Сальвадор Дали с муравьедом. Даничке Костя разрешал всё: бегать с собаками, кричать, изображать индейцев, прыгать на тахте, где Костя возлежал, и даже скакать на его брюхе. Даничка быстро понял, что с Костей можно делать то, чего нельзя с другими. Было забавно смотреть, как они, играя, взаимно наслаждались. В играх с Даничкой проявлялась природная Костина доброта, которую он прятал под балдахинами, бурками, ёрничаньем. Несколько стишков Костя посвятил Даничке. В одном из стишков Костя предостерегает Даничку — «не быть банкиром», там есть замечательные строчки: ". банкиры правят миром, в котором не живут». В другом есть редкая рифма: Илья — лия. «Его весёлый брат Илья сидел в углу слезу лия… о том, что смертен каждый пень, что впереди чернеет день.» Наш старший сын Илья был страдалец- философ, полная противоположность весёлому Даничке.

У Костиной жены Эммы не было своих детей помимо Кости, её единственного ребёнка, но и к нашему Даничке она относилась по–матерински. Для Кости Эмма была всем: женой, матерью, нянькой, сиделкой, секретарём. и даже меценатом — он говорил, что «Голубая лагуна «издаётся на заработанные Эммой деньги. Костя был для Эммы смыслом её жизни, её кумиром. Вся её жизнь — служение «Коко», так ласково она его называла. Она была и есть предана Косте до полного самозабвения, какого я в своей жизни почти не встречала у наших жён. Конечно, в самозабвении и растворении одного в другом есть и отрицательная сторона для партнёра, который перестаёт чувствовать реальность, думая, что всё, что он делает, самое лучшее в мире, однако всё равно как‑то жаль, что не хватает таких преданных людей. Верность или любовь как бескорыстное чувство не встретишь на каждом шагу — это такая же редкость, как новая рифма.

Несмотря на весь эпатаж, («моя пятая жена», «одна из моих жён», «когда Яшка умрёт, то возьму тебя (это меня) в свой гарем»), думаю, что Кузьминского женщины не особенно волновали, и не думаю, что он кого‑то из женщин любил, — как и многие мужчины (прошу прощения, не все) — он не находил человека в своих любовях. Невысоко ценил он и женскую поэзию, составил смешную книжечку, куда собрал отрывки стихов поэтесс «Ах, зачем я это сделала?» с посвящением Марине Цветаевой и Анне Ахматовой. Приложил список одежды из строчек стихов Ахматовой «Во что одевалась Анна Ахматова». А как Кузьминский не любит женских мемуаров, дамскую поэзию, сколько он написал уничтожающих пародий «А я была в голубом...»!

Больше всего Кузьминский любил поэзию и себя в ней. Он любил этих бездомных, полуголодных, скитальцев, этих гениев и только их. Он любил их за то, что они нарушали заведённый порядок, переходили границы общепринятого, не были соц–реалистами, озорничали. Он любил, потому что сам был их частью. Они начинали на опустошённом месте, хотели внести нечто новое, и Кузьминский хотел быть и был их вдохновителем, учителем, наставником, называл многих из них своими учениками, и правда — многие ему обязаны «вскармливанием», поддержкой, напутствием, участием. И я тоже. Он первый похвалил мою первую книжечку «Илюшины разговоры», позже на мою «Америку» прислал милый отзыв, но обиделся, что я восхищаюсь только Бродским «я мало–мало тоже поэт». Иронизировал: «твои друзья Вротский, Ёбышев, Ублюда, Штервь.» Он мог свой лингвистический талант (как говорится, ради красного словца) растратить на просто так — на звук. Часто его строки состоят из звуков, полностью лишённых значения. Если он находил какое‑нибудь оригинальное словосочетание, не банальное, какие‑то окрыляющие фразы, то лишь ради звучания, не из‑за взглядов или идей, мог пожертвовать любовями, отношениями, друзьями, доброжелателями.

Как‑то Костя привёз Якову свой очерк для какого‑то журнала, может быть, для парижского «Эха», о Бродском и Бобышеве — как он «издавал» их поэзию, как перепутались их стихи и перепутанными попали и в КГБ, и в газетный фельетон «Окололитературный трутень». И ещё о том, как переплелись личные судьбы поэтов: такой классический треугольник — как мужчины окружают восторженным обожанием одну какую‑то женщину, поддаваясь общему соблазну. Свой очерк Кузьминский озаглавил «Друзья по перу и по трипперу». В его словах и статьях нередко звучал издевательский подтекст, и в этом очерке не обошлось без язвительности. Яков довольно жёстко убедил его снять заглавие, не уподобляться разным клеветникам и сплетникам, публика должна читать стихи — в них и есть частная жизнь поэтов, — а не сплетни, многие из которых совершенно не нужно знать читателям. Сексуальная жизнь поэтов заслуживает гораздо меньше пристального внимания, чем ей уделяют. «Яшка нравоучительный и мудрый».

Внутри Кости было сочетание разных качеств, равновесия в его экстравагантной натуре не было, и в пьяном состоянии, или прикидываясь пьяным, он мог наговорить разные гадости, «правду–матку», как иногда говорят. Как‑то раз у Ильи Левина собрались отметить встречу и выступление в университете известного писателя Юза Алешковского, прославившегося своей повестью «Николай Николаевич». Выпивали, беседовали. Юз много шутил, острил, метафизически матерился, и им все восхищались. Кузьминский лёг на диван и, притворясь пьяным, поочерёдно полуоткрывал то один глаз, то другой. Он выжидал подходящий момент — метил в Юза Алешковского. Выждав, когда Юз сказал: «поэт напился», Кузьминский сразу же громко пробормотал: «Твой «Николай Николаевич» — стоЯщий, всё остальное — хуйня», и одним прищуренным глазом обвёл всех присутствующих. Юз не нашёлся, что ответить, и не полюбил Кузьминского. И не только он. Своей откровенной прямотой Кузьминский быстро наживал врагов. Тот самый случай, когда правда в ущерб тактичности.

Большое негодование нашей эмигрантской публики вызвал фильм «Бывшие», показанный по американскому телевидению и на широких экранах с участием Кузьминского. После показа фильма у нас раздавались звонки: «Яков, твоего Кузьминского нужно убить!» «Ваш Кузьминский со своими грязными собаками позорит русских на всю Америку.» «Вчера ваш Кузьминский в фильме валялся пьяный.» Возмущённые эмигранты создали какой‑то комитет и подали в суд на режиссёра фильма Джессику Савич за клеветнические измышления. Джессика Савич погибла в автомобильной катастрофе, суд не состоялся, но про Кузьминского стало ходить мнение, что он позорит нашу эмиграцию, что нельзя серьёзно к нему относиться — репутация его была подмочена, и он уже не мог быть первым парнем на нашей эмигрантской деревеньке. Не одобряя Костиного ёрничанья и злословия, Яков защищал его от нападок эмигрантской публики, говорил, что к личности Кузьминского не нужно подходить с обычными мерками, старался открыть лучшее, что было в Косте — яркость, неповторимость, исключительность его личности, подчёркивая, — что всегда можно найти основания не любить.

Хотя мы приехали в свободную страну, но внешнее «освобождение — только путь к достижению внутренней свободы, которую нужно «освобождать в себе», как мне советовал Яков, а «не искать где‑то виноватого в своих поражениях». Но мы ещё долго мыслим так, как привыкли в тоталитарной системе.

В России Кузьминский создавал своё потустороннее пространство, живя в котором, выпадал из социального строя и вызывал восхищение у многих огорчённых советской властью людей. В Америке же его «выпадения» из социума перестали встречать такое бурное восхищение.

Не помню, чья была идея, кажется, Джона Боулта как директора Фонда Русской культуры, посетить американскую тюрьму и рассказать заключённым о русской культуре. Костя с радостью принял это предложение, надеясь, — может, в американской тюрьме, в потусторонней жизни, у выпавших из социума он найдёт понимание и сочувствие. Джон Боулт, Кузьминский и Яков отправились в Техасскую тюрьму города Далласа пронять американских заключённых русским авангардом. Кузьминский вырядился суперковбоем, просто Джон Вейн из Вестернов — кожаные штаны с блямбами, замшевая куртка с разными прибамбасами, шляпа с громадными полями, сапоги с отворотами. подвешенная кобура. С заключёнными он говорил на американском сленге, с американизмами «уё–моё», его английский звучал так, будто он родился в техасских прериях.

Не знаю, как и что думали американские тюремные резиденты про русский авангард, предполагаю, что они понятия не имели, где такая страна Россия, уж не говоря о поэзии, нонконформизме. Но Кузьминский был от тюрьмы в восторге. В заключение своей речи он сказал, что при таком избытке времени, на таком довольствии как у них, на таких харчах — на столах масло, повидло, хлеб, без КГБ, без советской власти — на таком приволье можно столько написать стихов, столько нарисовать картин. что он просто- напросто им завидует. «А мои.» и, вспоминая своих бедных, бездомных, голодных российских поэтов и художников Эрля, Ширали, Охапкина. подпустил слезу. «Они совсем не похожи на ваших американских художественных дельцов, им вечно нечего есть, спать. нет угла, где можно с девушкой «перепихнуться». В России снег, холодно, там не Техас. «Устроил мастерский эмоциональный спектакль.