Страшный суд - Станислав Гагарин

Но в день рождения Адольфа Гитлера на Власихе не было.

Вечером позвонил бывший политотделец, а ныне офицер-запасник и сторож в банке Владимир Иванович Гуртов, пытающийся воссоздать партийную организацию в городке.

— Цветы хотим возложить, Станислав Семенович, — сказал он. — Владимиру Ильичу. К памятнику, по случаю дня рождения, значит… Не хотите поучаствовать?

— Святое дело! — отозвался я на этот призыв. — Буду непременно! И Геннадий Иванович придет, напарник мой и настоящий коммунист. Разумеется, с цветами…

На двадцатое мы ждали пятый том «Современного русского детектива», беспрестанно звонили подписчики, спрашивали очередную книгу восстановленного мною издания, но как бывало уже не раз электросталевские полиграфисты сорвали график, и теперь оттягивали запуск злополучной книги, ссылаясь на подброшенные им учебники, находили массу объективных причин, от перечисления которых читателям было ни жарко, ни холодно.

А выпуск очередного «Русского детектива» мог и наше материальное дело резко поправить, ибо сбыт «Вторжения» не шёл, жили за счет наложенного платежа да скупо капающих сумм задатка по вяло текущей подписке.

Хаос в стране породил и хаос на книжном рынке. Круто взлетели цены на бумагу, картон, бумвинил и другие материалы. Резко возросла плата за типографские услуги. Вздорожала стоимость почтовых отправлений. А главное — скурвился народ.

Соотечественники старались словчить, хапнуть, слямзить, надуть и всячески объегорить друг друга.

Верить кому бы то ни было стало невозможно.

Лгали президенты, лгали премьеры и вице-премьеры, лгали по всем каналам Останкина, лгали «Известия» и насквозь фальшивые «Куранты», а про попцовские радио и телевидение и говорить не приходилось. Эти дерьмократы лгали так, что у слушающих их и смотрящих в ящик волосы дыбом вставали…

Порой казалось, что таки приперли развратителей и архиворов к стенке, как сделал это Руцкой в потрясающих суперразоблачениях, прохиндеи и взяточники были названы поименно, их оставалось теперь, образно выражаясь, поставить к стенке.

Ан нет! Возникали в ящике курковы, митковы, киселевы, сорокины и еще легион искариотов и пытались доказать, что обвинения смельчака пилота, подкрепленные документами — лабуда.

Потом влезал в экран великий банщик и массажист всех времен и народов некто Рязанов и поддавал пару, нагнетая атмосферу жаркой любви обвешанных лапшой налогоплательщиков к всенародно обожаемому дедушке Боре, эдакому пасхальному ультра-благо образному патриарху с аккуратно расчесанным пробором в благородной седине.

Самым обидным было осознание того, что на соотечественников беспардонная и тошнотворная пропаганда оказывала определенное воздействие. Еще оставались в стране люди, которые по инерции продолжали верить официальным источникам информации.

Увы, были еще такие, были… И никому оставалось невдомек, что вовсе рядом с Власихой милое семейство воздвигло в Успенском четырехэтажный дворец за миллиард рублей из карманов избирателей, медные пластины крыши которого планируется покрыть сусальным золотом. Так писала об этом «Советская Россия», по крайней мере, в номере за 22 апреля 1993 года, вдень рождения Ленина.

Бедный Ильич, наверное, в Мавзолее не раз с бока на бок перевернулся.

…В эти дни я зачитывался «Народной монархией» Ивана Солоневича.

Книгу мне подарил Анатолий Ланщиков, привез ее на Власиху, когда посетил меня неделю назад с дочерью Светланой.

Я раскрыл наугад увесистый том где-то на середине и зачитался так, что с трудом оторвался от удивительного текста, решив прочитать сей увесистый труд с начала и крайне внимательно, как говорится, с карандашом.

Идеи Солоневича, связанные с определяющей линией русского национального характера, которую философ-эмигрант назвал доминантой, настолько ошеломляюще и исторически безупречны, что заслуживают отдельного разговора, о русской национальной доминанте мне не раз и не два придется говорить в этом повествовании.

Сейчас же не могу не сказать о почти текстуальном совпадении наших с Солоневичем взглядов на великую вредную литературу — так у аргентинского изгнанника, святую русскую литературу — по Томасу Манну.

Ссылаясь на речения Оскара Шпенглера, Альфреда Розенберга и других западных умников, Солоневич убедительно доказывает, что идеи эти, списанные из разглагольствований Максима Горького, каратаевских бредней Толстого, истерического желания пострадать Достоевского, превращались в призывы немецких профессоров организовать очередной «Дранг нах Остен», провоцировали европейских, а теперь вот и заокеанских политиков на бессмысленные смертоубийства, которые никогда не достигали — и не достигнут! — цели.

— Но увы! — восклицает Солоневич. — Ни одна последующая сволочь не вынесла никаких уроков из живого и грустного опыта всей предшествующей сволочи…

И проамериканская, добавим, компрадорская сволочь наших дней в том числе.

Но я самостоятельно, ведь прежде о Солоневиче и не слыхал даже, пришел в 1989 году, а подсознательно скорее всего гораздо раньше, к выводу о том, что русская литература, наплодившая сонм, так называемых, лишних людей, бездельников и прохвостов, Плюшкиных и маниловых, иудушек головлевых и акакиев акакиевичей, легионы дебильных жителей города Глупова, братьев Карамазовых и раскольниковых, симпатичных обломовых и никчемных фирсов, литература, заявлявшая миру, что велика Земля Русская, да порядка здесь нету, находится в огромном и неоплатном долгу перед русским народом.

В 1989 году, создав первое «Отечество» при Военном издательстве и готовясь сделать ставку на издание русской крутой сюжетной литературы, стремясь ввести в духовный обиход соотечественников сильного героя, рыцаря без страха и упрека, защитника униженных и оскорбленных, я формулировал собственные мысли именно так, как спустя четыре года прочитал у Ивана Лукьяновича.

Но вот Иван Солоневич обращает горький упрек русской литературе, гигантскому кривому зеркалу российской действительности:

«Немец Оскар Шпенглер, автор знаменитой «Гибели Европы», писал:

«Примитивный московский царизм — единственная форма правления, еще и сейчас естественная для русского… Нация, назначение которой — еще в течение ряда поколений жить вне истории… В царской России не было буржуазии, не было государства вообще… Вовсе не было городов. Москва не имела собственной души».

Оскар Шпенглер не принадлежит к числу самых глупых властителей дум Германии — есть значительно глупее. И эту цитату нельзя целиком взваливать на плечи пророка гибели Европы: он все это списал из русской литературы. У нас прошел как-то мало замеченным тот факт, что вся немецкая концепция завоевания востока была целиком списана из произведений русских властителей дум. Основные мысли партайгеноссе Альфреда Розенберга почти буквально списаны с партийного товарища Максима Горького. Достоевский был обсосан Западом до косточки.

Золотые россыпи толстовского непротивленчества были разработаны до последней песчинки. А потом — получилась форменная ерунда. «Унылые тараканьи странствования, которые мы называем русской историей» — формулировка М. Горького! — каким-то непонятным образом пока что кончились в Берлине и на Эльбе. «Любовь к страданию», открытая в русской душе Достоевским, как-то не смогла ужиться с режимом оккупационных Шпенглеров, непротивленцы Каратаевы взялись за дубье и добряки Обломовы прошли тысячи две верст на восток и потом почти три тысячи верст на запад. И «нация, назначение которой еще в течение ряда поколений жить вне истории» сейчас делает даже и немецкую историю. Делает очень плохо, но все-таки делает».

Эти строки написаны Иваном Лукьяновичем в первые послевоенные годы, философ умер в 1953 году. Никогда не был он поклонником сталинского режима, скорее круто наоборот. Но сегодня аргентинский изгнанник был бы с теми, кто терпеливо и настойчиво объясняет очумелой России в чём ее величие и исторические предназначения, увы…

«Наша великая русская литература — за немногими исключениями — спровоцировала нас на революцию, — написал Иван Солоневич. — Она же спровоцировала немцев на завоевание. В самом деле: почему же нет? «Тараканьи странствования», «бродячая монгольская кровь» — тоже горьковская формулировка! — любовь к страданию, отсутствие государственной идеи, Обломовы и Каратаевы… Пустое место! Природа же, как известно, не терпит пустоты. Немцы и попёрли на пустое место, указанное им русской общественной мыслью. Как и русские — в революционный рай, им тою же мыслью предуказанный.