Песнь хлыста - Макс Брэнд

Глава 2

В медленных водах Рио-Гранде отражались звезды. Вылетевшая на охоту сова парила над самой кромкой берега в поисках какого-нибудь мелкого грызуна, пришедшего под покровом ночи на водопой. Но ни один человеческий глаз не видел, как Монтана с мустангом переплыл излучину реки и вывел его на берег. Заставив коня лечь под прикрытием обрыва, Кид направился к дереву, под которым истязали пеона. Несчастного так и оставили привязанным. Он уже пришел в себя и теперь стоял, тяжело навалившись на ствол; его ноги дрожали от напряжения. Еще немного, и они, не выдержав усталости, подломятся, тогда он снова безжизненно повиснет на связанных руках и неминуемо умрет.

Монтана остановился позади пеона и услышал, как тот молится:

— Пресвятая Дева, прости мне мои прегрешения. Прости меня, прости Хулио Меркадо. Смилуйся, Пресвятая Дева, прости несчастного Хулио Меркадо. Прости, что пел эту песню. Прости…

— Эй, парень, ты пел хорошую песню. Зачем просить прощения за то, что ты пел ее? — тихо проговорил Кид.

Хулио Меркадо слегка выпрямился:

— Ты человек дона Эмилиано?

— Нет, дружище.

— Ну, тогда я рад, что пел ее. Я должен был ее спеть. Потому что когда я пришел в себя, то услышал, как моя глотка вопит от боли. Поэтому и запел. Мужчинам не подобает скулить, как побитым собакам.

— Я слышал, как ты заскулил, а потом запел. Ты настоящий мужчина, Хулио.

Одним движением охотничьего ножа Монтана перерезал веревку на руках пеона, и тот рухнул на колени, восклицая:

— Зачем вы это сделали, сеньор? Привяжите меня обратно. Если утром обнаружат, что я освободился, меня запорют до смерти, а мою мать выгонят из дома. Во имя Господа, привяжите меня обратно, иначе со мной все кончено!

— Если я оставлю тебя здесь, — возразил Монтана, — то к утру ты будешь и так свободен— даже вопреки их воле. Ты умрешь, Хулио.

— Нет, я веду счет времени. Уже скоро утро.

— Ошибаешься! Ночь только наступила.

— Господи Иисусе! — прошептал Хулио.

— Ложись на землю ничком, — велел ему Монтана.

Пеон послушно лег, и Монтана принялся снимать с него изодранную рубаху. Раны на спине уже успели запечься, и местами к ним присохли клочья материи. Когда Кид осторожно стягивал со спины рубаху, все тело Хулио содрогнулось от боли, но он не издал ни единого звука, а только тяжело задышал, перекатывая во рту распухший язык.

Монтана достал фляжку с разбавленным бренди и, приподняв голову пеона, дал ему выпить.

— Вот теперь можно… можно умереть… умереть счастливым. Благослови вас Господь! Благослови вас Господь! Как вас зовут, мой благодетель?

— Я всего лишь гринго, Хулио.

— Каков бы ни был цвет вашей кожи, Господь вложил вам сердце честного мексиканца!

— Лежи спокойно, — приказал Монтана и принялся промывать раны пеона бренди.

— Ай! Ой! Ай! — шепотом запричитал Хулио, когда спирт защипал раны. — Господи Иисусе! Да это же чистый огонь!

— Ну вот, теперь все чисто, — заключил Кид. — Никакой инфекции. Тебе понятно? У тебя не заведется никакой дряни. Гноящихся ран не будет, и мухам здесь поживиться нечем.

Потом он осторожно натер спину пеона мазью.

— Я засыпаю! — пробормотал Хулио. — Боль стихает, и я засыпаю. И буду спать вечно. Ведь на небесах для бедных пеонов не уготовлено ничего, кроме сна. Ну и ладно… довольно и этого… Зато у меня по утрам не будут мерзнуть ноги… Боже милосердный, как этот мороз пробирает до самых костей! А летом меня не будет палить солнце… Будет только сон. Безмятежный райский сон. Сеньор, вы — мой благодетель. Пускай Господь озолотит вас за ваше доброе сердце.

— Вставай! — велел ему Монтана.. — Ты можешь встать?

Он взял пеона за подмышки. Меркадо напрягся, и Кид почувствовал, как под его руками вздулись бугры крепких, твердых, будто дерево, мускулов. Теперь мексиканец стоял перед ним.

— Сейчас прикроем раны от холода и сырости ночного воздуха, — приговаривал Монтана, плотно забинтовывая спину Хулио.

— Эгей! Я сейчас засмеюсь! — -восторженно зашептал парень. — Боль почти не чувствуется. В нору хоть танцевать.

— Тут еще осталось немного бренди. Выпей.

Хулио выпил и, не переставая благословлять Монтану, вернул ему пустую фляжку.

— Ну и что ты теперь намерен делать? — спросил тот.

— Заберу старую мать и подамся в горы с такой скоростью, на какую только способен мой мул.

— А ты ничего не забыл тут?

— Только поблагодарить вас, сеньор. Припадаю к вашим ногам…

Кид едва успел подхватить мексиканца, не дав тому пасть на колени.

— Будь мужчиной, Хулио. Я не хочу, чтобы ты целовал мне ноги, как побитая собака. Послушай! Я пришел сюда потому, что слышал, как ты пел «Песнь Хлыста». А теперь, если ты настоящий мужчина, сам поймешь, какой должок тебе нужно отдать до того, как ты покинешь владения Лерраса.

— Хотите сказать, что я должен убить дона Эмилиано? Сеньор, ему прекрасно известно, как люто ненавидят его пеоны, поэтому он спит под надежной охраной своих людей. А они еще злее, чем жандармы. Настоящие дьяволы.

— А если я помогу тебе добраться до него?

— Сеньор, вы отважный человек, но двоим нам с ними не справиться, будь вы хоть самим Эль-Кидом.

— Я и есть Эль-Кид!

— Боже милостивый! — хрипло выдавил Хулио. — Вы и вправду он?

— Да.

— Тогда идемте. Я знаю, мексиканские пули вас не берут, а мексиканские руки не способны удержать. Идемте! И если с вашей помощью я доберусь до этого негодяя, то суну ему в рот кляп, привяжу к тому же самому дереву и отделаю не хуже, чем он меня!

Усадьба Лерраса ничем не отличалась от большинства других таких же, принадлежащих здешним богатым семействам. Низкое, приземистое здание раскинуло свои огромные крылья по обе стороны от фасада. Толстые, фута в четыре, стены хранили тепло очагов зимой и предохраняли от жары летом. За главным зданием располагались дворовые постройки, за ними шли загоны, а за загонами — небольшая деревенька из беленых хижин, в которых ютились работавшие на окрестных полях пеоны. Спальня управляющего, Эмилиано Лопеса, находилась в восточном крыле, в огромном помещении, где некогда ночевали еще конкистадоры. На выложенном мозаичной плиткой полу стояла огромная кровать с балдахином. Очаг в спальне был настолько велик, что в него закладывали целые бревна. Вся мебель, состоявшая из дивана и нескольких кресел, была обита потравленным молью красным бархатом. На потолке угадывались потрескавшиеся и местами осыпавшиеся изображения ангелов, нарисованные поверх штукатурки. Сам дон Эмилиано крепко спал под балдахином, улыбаясь во сне.

Это был молодой и красивый мужчина в самом расцвете сил, которого ждало блестяще будущее — женитьба на Доротее Леррас и ее миллионах. Должно быть, сладкие мечты и вызывали на лице спящего Эмилиано счастливую улыбку; к ним еще примешивались приятные ощущения, оставшиеся у него после истязания пеона.