Несчастливой любви не бывает (сборник) - Галина Артемьева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воровать ей нравится. И талант у нее к этому. Ловкость есть и интерес. С квартирами она связалась не так давно, лет десять как. До этого в магазинах, на рынках. Любую шмотку, какая понравится или нужна в хозяйстве, заиметь для нее, что для другого вдох-выдох сделать. И в первый раз попалась по-глупому, не на выносе даже.
Уперла из магазина «Весна», старого еще, нормального, не навороченного, как теперь, несколько платьев с вешалками прям. Пошла типа в примерочную. Сколько-то отвесила – не надо мне. А самые что подороже – в сумку. И унесла. Так бы и несла себе да несла, а уж как греху быть… Решила вешалки выбросить зачем-то. Задергалась. Ну и в тот момент, как вешалки в урну втискивала, мент за локоток и взял: «А ну-ка, ну-ка, что это ты кидаешь, что у тебя в сумке-то?» Так и повязал. А только худа без добра не бывает. Ее там в камере научили, как говорить. Адвоката дали халявного, молодого практиканта. Он и расстарался. Послал на экспертизу. Вроде как болезнь у нее психическая. Есть, оказывается, такая болезнь, когда чокнутый псих обязательно красть должен. Вот и не надо ему, а он крадет. Это ему радость жизни доставляет. Адреналин в кровь добавляет. Фиг его знает, что это за адреналин такой. Но, видно, что-то позарез нужное, раз многих за этим адреналином тянет и тянет.
Короче, плела она врачам все, что подсказали добрые люди. И от себя добавляла чего могла. О детстве, ластиках из чужих портфелей, ручках с учительского стола и мелочи из материнских карманов. Все страшные факты своей биографии припомнила. Придумала про борьбу с собой невыносимую. Про невозможность сопротивляться пагубному недугу. Про то, как что-то вдруг толкает, заставляет. И ненавидишь себя, и подчиняешься. Страсти всякие. В результате всех этих театров появилась у Марины бумага с диагнозом. Клептомания у нее, вот как. И попробуйте ее воровкой назвать – получите прямо в наглую свою морду. И ничего ей за это не будет. Потому что она – больной человек. Врачам виднее. Они учились. Знают.
– Зачем же вы ее в комнату-то завели? Чтоб она у нас теперь разглядывала, что своровать?
– Пусть попробует только!
– А чего не попробовать, – глумится Марина, – можно подумать, вы особенные.
И как-то всем становится понятно, что запросто придет и грабанет. И еще издевательски как-нибудь все устроит. И нет почему-то против нее приема. Вот ведь – Илюхину железную дверь открыла, почему бы и эту не открыть. Глазками своими быстро все назырила, что почем. Ей теперь красть – две минуты только, войти и выйти.
– Вы думаете, сигнализацию поставите и будете как в банке? – Марина совсем распоясалась, учуяв звериным своим чутьем их растерянность. – Ни хрена подобного не будете. Провода всей вашей сигнализации поперекусываю, на двери ваши плюну три раза и войду. У меня заговор есть.
Она совсем вошла в раж. Будет она их бояться! Пусть они сидят дрожат и ждут своего часа. Пожалеют еще, что впутались во все это. Дали б уйти спокойно. Можно подумать, унесла она у них десять тонн сокровищ! Украшения непонятно какой цены и деньжат пачечку жалкую, как это людям не совестно так жить! А еще в Центре.
– Это кто тут к нам пожаловал такой смелый?
Перед Мариной-воровкой предстает новый смехотворный персонаж. Ну, с ними не соскучишься, честное слово! Бабка выползла! Восемьдесят, а может, все сто ей? Этой что надо? Халат на пузе потертый, шлепанцы, волосы седые узлом. Взгляд колючий, неприятный. Ежится Марина от ее взгляда.
– Ну что? – вопрошает старуха. – Нам сидеть бояться, когда ты сигнализацию перерубишь, а тебя никакой страх не возьмет?
– Ага! – кивает Марина.
– А отчего же такое бесстрашие, позволь поинтересоваться?
Пусть, пусть узнают, рыбы фаршированные!
– Диагноз у меня! Справка! Приедут менты, все равно отпустят. Больная я.
– Психическая? – участливо любопытствует старушенция.
– Клептомания, – поясняет Марина гордо.
– А-а-а! Вот оно как!
Старуха что-то медлит, пристально вглядываясь Марине в самое нутро. Губами пожевывает. Марине вдруг делается обидно. Спать пора! Устала она. Ночью подъезд караулила. После трех эти дебилы наконец вошли, она за ними втихомятку. Этот тому орет: «Я один, я один, все на даче, все на даче», а тот: «Пошли к нам, пошли к нам!» Минуту какую-то времени упустила. А то бы уж дома у себя спала, а не разговоры разговаривала со всеми этими. Уроды! Все равно ведь будет не по-ихнему. Только время отнимают.
– А все же ты напрасно думаешь, что у нас на тебя управы нет! – провозглашает внезапно старуха. – Смотри-ка сюда!
Она указывает узловатым пальцем себе на грудь, пониже морщинистой шеи.
– Смотри внимательно! Видишь?
– Что «видишь»-то? – тревожится вдруг Марина, пристально глядя на указанное старухиным пальцем место.
– Смотри! Смотри!
– Ну???
– Черную кнопку видишь?!
И правда! Под старческим пальцем оказывается какая-то черная блестящая кнопка, как на дверном звонке.
– Видишь черную кнопку?!
– Да! – ужасается Марина.
– Вот я сейчас нажму на эту кнопку (она у меня без проводов, ничего перерезать невозможно), вот я на нее нажму, и ты увидишь тех, кого ослушаться не сможешь. Ты поняла?
– Поняла, – шепчет Марина.
– Я считаю до десяти! На счет «десять» нажимаю кнопку, и они появляются.
– Не надо, – пугается Марина, но глаз от кнопки оторвать не может.
– А с тобой иначе нельзя. Внимание на кнопку!
Старухин палец постукивает по черной полированной поверхности.
– Раз! Все внимание сюда!!! Два! Смотрим, не отрываясь! Три! Сосредоточились на кнопке! Четыре! Глаза широко открыты! Пять! Дышим глубоко! Шесть! Готовимся к встрече! Семь! Пристально смотрим! Восемь! Девять! Десять! Вызываю!
Сразу ли после вызова появились они или прошло какое-то время и сколько, Марина так и не поняла. Это все у нее как-то не поместилось в голове и вываливалось оттуда при любой попытке обдумать что да как. Они были огромные и очень страшные. Ни в одном кино таких не увидишь. Вот оно как! В кино не увидишь, а наяву пришлось! Штук десять. «Человек десять» язык не поворачивается сказать. На людей не больно похожи, только что шевелятся, как люди, и разговаривают понятно. А так… Эсэсовцы какие-то с клыками. По пять глаз на мордах. Из ушей – и то глаза торчат. Старухины у всех глаза. Торчат во все стороны, куда ни отвернись от них.
– Что с ней делать? – спрашивают у старухи хором.
– Отучить воровать! – приказывает им их начальница. – Чтоб и мыслить о воровстве не смела! Чтоб при одной мысли испытывала дурноту и ужас!
– Тебе страшно воровать! – воют ужасные. – При одной мысли о воровстве ты испытываешь ужас, ты не можешь пошевелиться, тошнота и рвота мучают тебе!
Марина пытается закрыть глаза, чтоб только не видеть их. Но глаза не закрываются.
– Я отказываюсь от воровства! Повторяй! Я отказываюсь от воровства!
Воровка повторяет и повторяет, не понимая даже за кем, кто приказывает ей, кому она подчиняется.
– Ты сейчас уйдешь отсюда и забудешь этот дом. Помни только про черную кнопку! Всегда помни про черную кнопку! Выведите ее вон! – командует старуха.
Кто ее вывел на улицу, как она оказалась в своей квартире, это Марине неведомо. Как и не памятны события недолгой июньской ночи. Воровать не тянет. При одной мысли что-то страшное мерещится, жуткое нестерпимо.
Илюша до сих пор не может понять, что там у Петькиной бабушки была за кнопка и почему воровка так прибалдела.
Петька все пытается объяснить, но он сам слышал краем уха, не вслушивался раньше, поэтому пояснения его туманны и расплывчаты.
– Прадед мой, короче, любимый ученик Бехтерева. И Бехтерев[1] был даже бабкиным крестным.
– Ну и чего этот Бехтерев?
– Так он всеми этими делами занимался. Телепатией там всякой и все такое.
– А бабушка твоя чего?
– Она у отца своего училась. У прадеда моего.
– Телепатии?
– Да нет, ну вообще-то она врач. Научной работой занимается.
Пора все-таки у своих все подробней порасспросить, может, и у него когда-нибудь появится эта… Незаметная черная кнопка.
Вуду-дуду и все остальные
Большинство итальянских городов устроено одинаково: античный центр со средневековыми наростами, возрожденческие дворцы, муссолиниевские дома-коробки без затей для пролетариев времен больших предвоенных надежд, а далее уж что придется. В центре же обязательно должен быть театр, а то и несколько. Когда-то опера – любимый жанр – процветала. Зрители по много раз посещали одно и то же представление, лишь бы дышать одним воздухом со своими кумирами, лишь бы упиться звуками их дивных голосов. Ложи абонировались на целый сезон. В их мягкой бархатной глубине разворачивались несусветные драмы и фарсы, от самоубийств и торопливых адюльтерных совокуплений до банального мордобития. Обстановка располагала: диваны по стенкам, столики для винных бокалов и милой дамской чепухи – биноклей, перчаток, вееров. Каждая ложа отделена от остального мира тяжелыми драпировками. Хочешь себя показать – облокотись о парапет, поведи плечами, ощути жгучесть постороннего любопытства, утешься им. Нет – откинься на своем ложе во тьму принадлежащего тебе пространства и наблюдай, как бурлит, пенится и оседает пылью время, которое придумали себе люди.